– Доктор, а я прочел ваш роман, – сообщил я.
– Очень приятно. И где же вы его нашли?
– В Лондонской библиотеке. У них можно найти почти все.
– Какие они там у вас энергичные, молодцы. Я постеснялся говорить про свой опус такому маститому писателю, как вы. Это была всего лишь небольшая jeu d’esprit
[41]. Ну и как вам роман? Понравился?
– Да. У вас там кое-где английский. Очень хороший. Это большой плюс. Книга, наверное, пользовалась спросом?
– Не сказал бы. Люди не могли понять: то ли она про реальные научные исследования, то ли это просто фантастика, хоть и научная.
– А на самом деле?
– К сожалению, и то и другое.
Мы разговаривали по-французски, поскольку сегодня с нами была Селин.
– А про что эта книжка? – спросила она.
– Можно я расскажу? – предложил я.
– Разумеется, коллега. Мы вас слушаем.
Я допил вино. Однако попробуй расскажи так, чтобы поняла Селин. Сложная задачка, при моем далеко не свободном французском и уйме специальных терминов. Но суть передать мне все-таки удалось. Селин слушала с открытым ртом, не сводя с меня огромных, чуть вытаращенных глаз. Перейра во время моего рассказа вдумчиво поглощал рагу из барашка, по подбородку стекала струйка соуса.
Когда я пересказал главу про исцеление малярией, Селин поднесла к губам бокал с кока-колой, но прежде чем отпить, улыбнулась и спросила:
– Это все, конец?
– Почти все.
Перейра слегка откашлялся, желая что-то добавить.
– Должен вам сказать, доктор Хендрикс, что это все происходило не только в книге. Нечто подобное имело место и в реальности.
– Я знаю, – сказал я. – Юлиус Вагнер-Яурегг. Лауреат Нобелевской премии по медицине. Но он лечил сумасшедших, страдающих прогрессивным параличом в последней стадии сифилиса. То есть их безумие имело органическую природу и возникло в результате воздействия бледной спирохеты.
– Сохранилось много трактатов девятнадцатого века, в которых подробно фиксируется, как благотворно действует высокая температура на ущербную психику. Вагнер тоже получал хорошие результаты – после введения туберкулина.
– Но ведь все его душевнобольные были сифилитиками, верно? – уточнил я.
– Судя по архивным данным австрийских клиник в Граце и Клагенфурте, не все. Шизофреникам туберкулиновая терапия помогала редко, и было несколько летальных исходов, но пациенты с другими диагнозами действительно выздоравливали.
– Что же там было дальше? – спросила Селин.
– Дальше вот что, – продолжил я. – Запас крови малярийного больного у доктора иссяк, и он начал разводить малярийных комаров. По острову поползли слухи. Людей всегда настораживало, что где-то поблизости держат сумасшедших, а теперь еще и малярийные комары зазудели по всей округе. Двойной риск: заразиться не только безумием, но и малярией!
– И что же потом стало с девушкой? – спросила Селин, шумно втягивая через трубочку остатки кока-колы.
– Она до сих пор живет здесь, на острове, – сказал Перейра.
– Это моя бабушка?
– Нет. Беатрис – вымышленный персонаж.
– Но ведь она…
– Верно, – вздохнув, признал Перейра. – В общем-то, это действительно твоя бабушка. Но для книги это не так уж важно.
– Вы были в нее влюблены? – спросила Селин.
– Очень-очень давно. Она была изумительно хороша.
– А Ленуар – это вы, – сказал я.
– Отчасти. История про лечение лихорадкой действительно заимствована из моей врачебной практики. Но я опустил в романе академическую тягомотину. Сделал своего доктора более фанатичным, наделил его одержимостью Франкенштейна.
– Эти эпизоды мне особенно понравились, – сказал я. – Вы действительно держали пациентов в теплице?
– Держал. Это было после войны.
– После какой?
– Эксперименты я начал еще в двадцатые, но теплица была построена гораздо позже. С сорок шестого года там появились пациенты, в общей сложности двадцать человек. Но мир стремительно менялся. К идеям Вагнера-Яурегга коллеги всегда относились настороженно. Появились скептики, считавшие, что преступно заражать душевнобольных еще какими-то болезнями. Потом выяснилось, что когда-то Вагнер поддерживал нацистов. А тогда, сразу после войны, стали выходить наружу изуверства нацистских врачей, ставивших опыты над людьми. Вагнера поносили и обличали, а заодно подвергли дискредитации его научные идеи. Меня тоже объявили преступником, здесь, во Франции. Все подобные исследования были прекращены. И в Европе, и в Америке. Это была трагедия, это лишило людей с психическими расстройствами хоть какого-то шанса.
– Ну а какие, собственно, перспективы просматривались у данной методики?
– Мы бы продолжали эксперименты, разумеется, с согласия пациентов. Ради избавления от недуга им пришлось бы какое-то время терпеть муки критической температуры, зато потом… Наверняка подобная терапия кому-то поможет. Вы согласны?
– Кому-то да. А что делать с остальными добровольцами? Кому с первого раза ваши опыты не помогли? Снова и снова инфицировать их и вгонять в лихорадку?
– Заранее мы ничего знать не можем. Но нам нужна свобода, чтобы дальше искать оптимальные варианты. Как иначе?
– Из-за этих экспериментов вы и отошли от дел?
Перейра откинулся на спинку стула и бросил на стол салфетку.
– Сами знаете, как ополчились в тот период на нашу с вами профессию. Вот и у меня все тогда полетело к черту. Впрочем, кое-какие наблюдения пригодились мне в дальнейшем. Особенно меня заинтересовал тот факт, что Беатрис – пусть уж она останется под этим именем – почти ничего не помнила из своих многолетних навязчивых галлюцинаций.
– А почему вас это заинтересовало?
– Потому что это касается определения и трактовки понятия «реальность». Галлюцинации воспринимались как реальность, и мозг Беатрис фиксировал их как реальность. Вы в своей книге «Немногие избранные» тоже настаиваете на том, что для больных их иллюзии абсолютно реальны. Но если они почти не оседают в памяти… Ведь память очень важна для формирования интеллекта, как сама по себе, так и вкупе с остальными способностями человеческого существа. Но тогда…
– Тогда что?
– Тогда надо признать, что существуют иные возможности проживания жизни.
Я поставил стакан на стол и улыбнулся.
– Полагаю, тут вы отходите от медицины и погружаетесь в метафизические дебри.
Перейра улыбнулся в ответ:
– Когда я читал вашу книгу, именно рассуждения метафизического порядка навели меня на мысль, что мы с вами непременно должны встретиться.
