Еще шаг, и второй, и еще… будь я один, лег бы под дерево и приказал бы себе умереть, уснуть… Но со мной шли ребята. Ради них я преодолевал усталость, опустошенность. Они тоже все преодолевали, как это делали гоплиты в Древней Греции, шагая на Марафонскую битву, как это делали легионеры Цезаря. Тот же маршрут, и тоже под покровом ночи.
Под штаб роты приспособили пастушью хижину, укрепили, расширили, углубились под землю, чтобы оборудовать блиндаж. На переднем плане были уже обрыднувшие всем мешки с песком и колючая проволока, непременные атрибуты окопной войны. Еще я увидел обгоревшие повозки и поломанные деревья, воронки от снарядов, несколько дохлых коров и много живых крыс. В отличие от Армантьера, где воевал мой отец, здесь, в Анцио, грунтовые воды подходили очень близко к поверхности и траншеи можно было рыть не глубже чем на три фута. Я шлепал по чавкающей грязи и экскрементам в узенькой канаве с комичным названием «ход сообщения», пока не добрался до передового взвода. Мне сказали, чтобы я искал Дональда там. Он сидел, точнее, полулежал в лужице воды, на толстых линзах очков осели мелкие брызги грязи.
Я бухнулся рядом с ним на коленки.
– Боже, смотрите, кто к нам пожаловал! – По лицу его расползлась улыбка. – Сижу вот, ломаю голову. Надо раздобыть несколько овец, чтобы устроить прогулку к тому лесочку. Думаю, на пути минное поле, поэтому овцы пусть идут первыми. Если в лес попасть все-таки удастся, нам будет обеспечено дополнительное прикрытие.
– Там что, нет немцев?
– Гансы, они везде, сволочи. Мы хотим их вышвырнуть. Посредством операции «Овечки могут пэ сэ».
– Пэ сэ? Что это значит?
– Пастись спокойно. Бах, «Охотничья кантата», ария богини Палее. Теперь хоть будешь знать, дремучий лекарь.
– Какое уж там спокойно.
– Будем надеяться на лучшее. Кому-то придется прикинуться Пастушком, сказать, что он работает на ферме, и тогда он сможет провести отару. Очень опасная операция, надо ведь убедительно изобразить местного селянина. Иначе – провал.
И тут уж я не выдержал. Брякнувшись на раскисшую глину, долго, до изнеможения, хохотал.
– Ох, Дональд, ну ты даешь…
А снаряды падали и падали, и минометы продолжали корежить землю за нашими спинами.
Наконец, успокоившись, я сказал:
– Я принес тебе благую весть.
– Это надо же… теперь я понял, почему адъютант вдруг удостоил меня своим визитом.
– Возвращаешься в «дортуар», оттуда – прямиком во второй эшелон, отдыхать. Приказ Вариана.
– Господь наш милостивый… А кто командиром вместо меня? Ты?
– Нет, не я. Таунсенд.
– Господи! Этот шут?
– Таков приказ. Отбыть ты должен немедленно.
– Вариан думает, что я уже чокнулся и готов крушить все подряд? Что я совсем озверел?
– Да ну тебя, он просто знает, что ты давно не отдыхал.
– Все это очень странно, Роберт. Я-то на что ему сдался? Почему я?
– Потому что ты уже десять дней торчишь в этой адской клоаке, потому что у тебя ни одного дня отпуска еще с Северной Африки. Потому что ты нужен Ричарду свеженьким, так как нам впереди много чего предстоит.
– Понятно. Только я не хочу бросать ребят в такой хреновой ситуации. Они, конечно, наглецы и грубияны, наша первая рота, но…
– Всегда такими были.
– …но они – то, что надо. Лучшие парни из лучших взводов. Я не один год собирал их вместе. И теперь они готовы умереть друг за друга. Не могу я своих ребят тут оставить. Ты посмотри на них.
Я посмотрел. Вымотанные до предела солдаты валялись в жидкой слякоти, практически не прикрытые, а противник уже перегруппировался, приготовился к очередной атаке.
– Лучше бы этого не видеть, – сказал я.
– А если я скажу «нет»?
– Ричард опять пригонит меня, только уже вместе с военной полицией. Неохота снова сюда тащиться.
– Пойду скажу Таунсенду. Но хочу, чтобы было зафиксировано, что я действую не по своей воле. И выражаю протест.
Когда мы с Дональдом наконец ввалились в «дортуар», там меня ждал сюрприз. У двери топтался сержант Уоррен из моей родной второй роты. Увидев меня, он вытянулся по стойке «смирно».
– Какого черта ты тут, Уоррен? Почему не со своими?
– Майор Суонн отослал меня назад, сэр.
– С какой стати?
– Я решил сложить оружие, сэр.
– Что за хрень? Куда сложить?
– Отвоевался я, сэр. Доложил об этом майору Суонну, а он под конвоем отправил меня сюда.
Уоррен был классным солдатом, я обязан был проявить понимание или попытаться его переубедить. Но я почему-то (возможно, из-за дикой усталости) вдруг заорал:
– Ты знаешь, чем это пахнет, Уоррен? Арестом, вот чем!
– Понимаю, сэр.
– Значит, дезертирство? Думаешь, родные твои обрадуются? А как же друзья? Их к черту? Пусть мыкаются сами, а ты, значит, решил смыться?
– Я сделал все, что мог, сэр.
– Они там валяются в собственном дерьме, в окопе глубиной в два фута. Защита называется…
– Я тоже вместе со всеми валялся, сэр. И в Тунисе дрался, а до того в Бельгии, Голландии. Дважды ранен. Никогда не отлынивал и трусом не был. Но всему есть предел, я дошел до точки. Я больше не могу. В тюрьму так в тюрьму, позор так позор. Я готов. Выше собственной башки не прыгнешь…
– Погоди, Уоррен, не нагнетай. Другим досталось куда больше. Что скажешь об Уоттсе, которого я тогда послал на смерть? Девятнадцать лет было парню. Ни одной ночки не успел гульнуть. А Тревис? Напоролся на мину, обе ноги к чертям собачьим, и он еще полмили сам полз на этих своих обрубках.
– То Тревис, сэр. А я говорю о себе. Я выдохся.
– В Первую мировую тебя бы расстреляли. На рассвете вывели бы к ребятам из твоей собственной роты, привязали бы к дереву, и скомандовали бы: «Пли!»
– Так точно. Но сейчас мне полагается тюрьма.
– Ну да, тюрьма. Посадят в одиночную камеру. Охранники будут в тебя плевать. В миску с жратвой будут плевать. Ни друзей, ни душу отвести шуткой. Не с кем.
– Погано, что и говорить. Но я долг свой выполнил. Четыре года в окопах. Все, больше не могу.
– Жди тут. Никуда не уходи.
Ричарда Вариана я нашел на втором этаже, на посту наблюдения. Он в бинокль рассматривал тот лесок, который Дональд мечтал использовать как укрытие. Мне и без бинокля был виден дым вдалеке. Неужели Пастушок провел отару через минное поле?
Я рассказал про Уоррена, но Вариан слушал довольно рассеянно. Сказал только:
– Хорошо хоть не прострелил себе ногу.
Подал голос радист:
