* * *
Уже на выходе, на самом крыльце, Моисея настиг доктор Корженецкий. Выглядел он странно: усы, обычно обвисшие, на сей раз топорщились, волосы стояли дыбом, образуя над ушами некое подобие тернового венца, халат застегнут не на те пуговицы.
– Пойдем-ка, – сказал Корж невнятным голосом, хватая Сайкина за рукав.
– Ах, черт! – воскликнул тот, перекидывая наплечную сумку на живот и копаясь в ее внутренностях. – Как же это я мог забыть! Это всё твой Капитан со своими откровениями… Вот, держи.
И он протянул доктору плоскую фляжку дорогого коньяка.
– Настоящий, – приговаривал при этом Сайкин. – Не то палево, что мы с тобой давеча впрыскивали…
– Успеется, – суетливо сказал Корж, отстраняя заветную фляжку, от которой при иных обстоятельствах ни за что бы не отказался. – Тебя Тихон Лаврентьевич желают видеть.
– Какой-такой Тих-х… – заупирался было Моисей, и вдруг сообразил.
Рандеву со всевластным хозяином «Калачовки», а также солидной доли совокупного мухосранского бизнеса, в его планы не входило. Не сказать, чтобы он как-то опасался общения с авторитетными людьми: над ним и самим раскинута была на первый взгляд эфемерная, а все ж таки крыша, какие-то неосязаемые, никак себя в обычных ситуациях не проявлявшие крылья компетентных органов. Но как только благополучию лаборатории возникала прямая и явная угроза, не инфантильные наезды младшего компаньона Онанькина, не предъявы приблатненной шантрапы («Короче, земляк, это наша зона, мы тебя охраняем, ты нас благодаришь…»), а обкатанные годами неправедных практик, но меркантильные ничуть не менее заходы солидных структур с иных, высших уровней компетенции, выражавшиеся во внезапном интересе проверяющих инстанций, всяких там пожарников, санэпидемстанции, да хотя бы того же Мухосранкомнадзора… тогда Сайкину надлежало сделать один короткий звонок по заветному номеру, трубку брал некий господин Плачинта и вопрошал: «Кто?», после чего Моисей называл предполагаемых бенефициаров, господин же Плачинта с легким восточноевропейским акцентом задавал уточняющие вопросы, затем с вежливым безразличием благодарил за сотрудничество, и уже к следующему утру, реже к обеду, недоброжелатели «погибоша аки обры», хотелось верить – в переносном смысле, поскольку отчего-то казалось, что от господина Плачинты можно было ожидать любых, даже самых радикальных решений проблемы…
– Что ему от меня нужно? – грубовато спросил Сайкин, свободной от фляги рукой рефлекторно нащупывая смартфон с известным номером.
– Да ты не дрейфь, – сказал Корженецкий, мягко, но с профессиональной цепкостью вовлекая его обратно под высокие своды главного корпуса.
– Да я и не дрейфлю, – уверил его Моисей. – Просто времени жаль, работы полно…
– Вот что, Мойша, – проговорил Корж, внезапно ослабляя хватку. – Ты вторгся на его территорию. Тебе здесь кое-что позволили. Ты обязан мне за формальное гостеприимство, я обязан Лаврентьичу. Так что будь любезен, прояви уважение.
– Ты настучал? – спросил Сайкин враждебно.
– Нет, – убедительно возразил Корженецкий. – Я думаю, что Зинуля.
– Зинуля, – раздумчиво повторил Моисей. – Зенобия Трихомонадовна… Отчего я и не доверяю женщинам.
– Да ладно, – пробормотал Корж, несколько потерявшись.
– Ну веди, – сказал Сайкин с легкой иронией.
По пути через этажи, так и просилось на язык – «уровни», обустроенные с совершенно уже диким авангардистским беспутством (гигантские люстры, в аллегорической форме представлявшие собой Большой Взрыв; фрактальные инсталляции в наполненных прозрачным гелем колоннах, поддерживавших высокие своды; плазменные панели от пола до потолка с мультимедийными, в звуке, цвете и едва ли не запахе, отчетами о проделанной работе; портреты учредителя и благодетеля как отдельно, так и в сочетаниях со знаковыми персонами по действующего премьер-министра включительно, но для чего-то стилизованные под ломоносовскую мозаику), доктор Корженецкий успевал смущенно вворачивать бессвязные фразы инструктирующего свойства: «Ты только того… без интеллигентского своего хамства… без цинизма… ну, ты понимаешь… солидный все-таки человек… что я тебе, как маленькому… меценат, спонсор, депутат…», пытался одернуть на Моисее курточку, словом – разнообразно терял лицо. Перед громадной, в полтора человечьих роста, морозно-серой бронированной дверью остановился и даже слегка попятился. «Стучись», – сказал он шепотом. Немного ошалевший от увиденного и пережитого Сайкин поднес было кулак в двери, но она распахнулась сама собой, упреждая его намерения. Навстречу Моисею шагнул немолодой, что называется – лощеный персонаж, седоватый, в светлом костюме, в темно-красном административном галстуке, судя по ухваткам – референт с бонусным функционалом телохранителя. «Моисей Аронович, – произнес он утвердительно. – Весьма признательны, что сочли возможным… Прошу следовать…» Бронированная дверь закрылась, отсекая их от доктора Корженецкого, зато отворилась дверь другая, из пошловатого темного дуба. Референт замер на пороге со словами: «Доставлен по вашему распоряжению», после чего отшагнул назад в предбанник и заперся там.
«Это я-то доставлен?!» – подумал Моисей с нервическим юмором, но на устное выражение протестов времени не оставалось, потому что огромный, похожий на борца-сумоиста на излете карьеры, человек за соразмерным ему по габаритам столом поднял бритую, в форме почти идеального шара, голову и кивком указал на пустое кресло.
Затем повисла долгая пауза, на протяжении которой Сайкин блуждающим взором исследовал интерьеры офиса, который по старинке хотелось назвать кабинетом, временами, как бы украдкой, задерживаясь на его обитателе, а тот в свою очередь свинцовыми глазами изучал самого Сайкина.
* * *
Тихон Лаврентьевич Калачов желал бы позиционировать себя в общественном мнении как наследника стародавних купеческих традиций, добросовестного предпринимателя, доброхота и филантропа. Но для всех жителей славного города Мухосранска, застигнутых ветрами перемен, он был и оставался бандитом, по бандитскому фарту увернувшимся от 163-й статьи, депутатство его проходило по разряду обычных по нынешним временам электоральных курьезов, реальной пользы от «Калачовки» населению было немного, а над неуклюжими апелляциями к историческим корням в форме беспорядочного употребления в названиях калачовских фирм старорежимных ятей и твердых знаков народ не чинясь потешался. Одет господин Калачов был неброско, но со вкусом, и вряд ли самолично участвовал в подборе гардероба: темно-синий костюм классического покроя, белая сорочка с пуговками на концах воротничка, галстук того же темно-красного цвета, но иного оттенка, который можно было с некоторыми основаниями назвать «президентским». Все перечисленное сидело на Калачове, как мешок на огородном пугале.
Когда пауза рисковала затянуться до комичного состояния, господин Калачов ее нарушил.
– Как это работает? – спросил он сиплым тенором.
– Простите, что? – опешил Моисей, который ожидал любого вопроса, но только не заданного по существу.
