– Это к тебе прибыли?
– Ко мне, ко мне, – со смехом отвечал тот. – Мы здесь всяких принимаем. Ты в парадное не суйся, а забирай к башне, я тебя там приму.
Сайкин так и поступил.
Из черного экипажа между тем выбрались вначале громоздкие, карикатурные в своем охранительном рвении бодигарды в черных же костюмах и солнцезащитных очках, затем вынырнул некий распорядитель таинства в темно-синей тройке и непременных очках, на сей раз хамелеонах, и уж в самую последнюю очередь выпростался из салона обладатель корпулентного силуэта, в немудрящих джинсах и сером мягком пиджачке поверх ковбойки, отдышался, оправился и неспешно, в окружении свиты, понес себя вверх по ступенькам.
Доктор Корженецкий, в странноватом бежевом балахоне с синими клиньями по бокам и в высоком бежевом колпаке с вышитыми золотой готикой непонятными символами, уже выглядывал из-за угла и манил Сайкина торопливыми жестами.
– Кто это к вам? – приблизившись, спросил тот почему-то шепотом.
– Тебе того знать не положено, – таким же шепотом отвечал Корж. – У нас тут люди обитают всякие, непростые… Пойдем через приемное отделение, поближе к простому народу.
Они миновали пустой холл с гигантскими фикусами в причудливых глиняных вазах с глазами и ушами, вроде тех, что украшают таиландский тропический парк мадам Нонг Нуч, возлюбленный отечественными туристами, равномерно распределенных вдоль стен из розового мрамора, прошли гулким коридором с окнами-бойницами под самым потолком и поднялись на второй этаж, где устроена была зона отдыха. Посреди прекрасно освещенного с улицы и подкрашенного живым рассеянным светом из пушистых пестрых шаров, свисавших из-под сводов, размещался гигантский белый диван в форме подковы, что позволяло всем потенциальным зрителям оказаться на комфортном расстоянии от необозримого плазменного экрана, в настоящий момент, впрочем, бездействовавшего. На диване рядком и поодиночке сидели старички и старушки, похожие на диковинный набор матрешек: все в одинаковых чистеньких халатах и пижамах неагрессивных расцветок, в одинаковых же шлепанцах, у старушек – с помпонами, у старичков – без, все седые, ухоженные и очень смирные. Разговаривали между собой тише, чем вполголоса, редко пытаясь уловить взгляд собеседника, чаще же уставясь куда-то прямо перед собой. На свободном от дивана пространстве без какого-либо ощутимого порядка рассредоточены были низкие столики наподобие журнальных с придвинутыми к ним креслами-раковинами. За одним столиком двое старцев потихоньку двигали шахматные фигуры, все прочие были свободны.
– Присядем здесь, – сказал Корженецкий и указал на столик возле самого входа. – Привык, знаешь ли, чтобы все были на виду.
– После дурки? – с пониманием уточнил Сайкин.
– И после нее тоже. А еще за входом следить, чтобы нежданных визитеров не проглядеть.
– Мне тогда что же, прикинуться постояльцем? – насторожился Моисей.
– Лучше мебелью, – промолвил Корж, поводя вокруг серьезным рассеянным взором, словно бы желая сказать: «Если нас тут с тобой застукают, то всем хана…», насладился произведенным эффектом и только тогда негромко рассмеялся. – Ерунда, я персона неприкосновенная, а если будут вопросы – скажу, что на работу тебя пытаюсь нанять. Так что ты ожидал здесь увидеть, друг Мойша?
– Как что? – сказал тот. – Свое будущее!
– Будущее? – переспросил Корж неопределенным тоном. – Будущее… Ну, пойдем, полюбуешься.
Не успев еще удобно угнездиться в кресле, Сайкин поднялся и двинулся было в направлении пожилых людей на диване, но Корженецкий сцапал его за рукав и со словами: «Гражданина, ты туда не ходи, ты сюда ходи…» повлек обратно в коридор, оттуда в другой коридор, по-видимому, подземный, судя по отсутствию окон и медицински яркому голубоватому освещению. Ступеньки, по которым они поднимались, были выщерблены, а стены покрашены масляной зеленой краской, изрядно уже облупившейся.
– Это ты меня не в морг ли влачишь? – слегка запаниковал Сайкин.
– Ага, там и оставлю, патологоанатом у нас что-то последнее время грустный, а так, глядишь, за работой и повеселеет…
– Шутки у тебя, боцман! – быстро раскусил его Моисей.
– В каждой шутке есть доля шутки, – не остался тот в долгу. – Вот мы и пришли.
* * *
С футуристическими интерьерами главного корпуса это помещение было никак не сравнимо, но взамен навевало болезненные воспоминания об инфекционном отделении детской больницы, в коем Моисею, тогда еще восьмилетнему недорослю, довелось провести три ужасных недели. Низкие серые своды, облезлые стены с непрокрашенными дверьми… Сумрак, тоска и безысходность.
– Это что, преддверие ада? – подавленно спросил Сайкин.
– Это Выгородка, – коротко сказал Корж и, видя непонимание, в двух словах разъяснил значение темного имени. Затем, прибавивши: – Не отставай, здесь легко потеряться и трудно найтись, – двинулся вперед.
Моисей, испытывая жесточайший когнитивный диссонанс, тащился следом. «Зачем я здесь? – повторял он мысленно. – Что я здесь потерял?»
Встреченная на полдороге сестричка, впрочем, была вполне мила и опрятна.
– Павел Семенович, я вас как раз ищу… – начала было она, но Корж сделал упреждающий жест рукой:
– После, Зиночка, после…
Коридор оканчивался тупиком с неожиданным кофейным автоматом, который не просто выглядел здесь совершенно неуместным, этаким артефактом, но вдобавок ко всему еще и работал. Моисей потянулся было за кошельком, но был остановлен все тем же типовым жестом: «Спокойно, больной, кофий здесь даром». Нацедив в картонный стаканчик дозу горячего американо без сахара, Сайкин почувствовал себя абсолютно утратившим всякую связь с реальностью. Он торчал посреди коридора древнего, едва ли не сталинских времен, больничного корпуса и хлебал американо, с трудом воспринимая обращенные к нему речи:
– …те самые божьи одуванчики, о которых мы с тобой тогда… деменция в последней стадии… старик Альцгеймер нас приметил… не говорят, не понимают, и живы до той поры, пока помнят, как дышать… не нужны никому, совершенно никому…
– Постой, – сказал Моисей, с громадным трудом возвращая себе ощущение реальности. – Почему никому не нужны? Есть же у них родственники… дети, внуки…
– Может быть, и есть, – согласился Корж. – Но эти десять человек, что живут в Выгородке, брошены всеми. Или, не исключено, потеряны. Вот, к примеру, как наш Капитан. А мы их приютили и в меру сил сохраняем им остатки человеческого достоинства. И поэтому ты можешь говорить и думать о Тихоне Лаврентьевиче что тебе заблагорассудится, пускай даже всякую дрянь. А я так считаю, что он уже одной только Выгородкой, хотя бы тем, что эти старики и старухи, всего безвозвратно лишившиеся, ни в чем не знают ни нужды, ни стеснения, что та же Зиночка умывает их, кормит с ложки, разговаривает с ними безо всякой надежды на отклик… одним этим он половину своих грехов с себя смыл.
– Да в матушке его все дело, – брякнул Моисей совершенно из негативистских побуждений.
