– Остановка Звероферма, следующая остановка – Ухабино…
Здесь внезапно вышло много народу, и Кармазин ястребом кинулся на освободившееся место. Рядом, не выходя из транса, плюхнулся камуфляж с вещмешком. От него пахло сыростью и немытым телом. «Предъявляем!» – не запозднилась контролерша. Что-то у ней было не так с памятью на лица. Кармазин огляделся, не без усилий поставив себя на место контролерши. Ему сразу сделалось стыдно за свои беспочвенные подозрения. Дама ни в чем не была повинна, и память ее была в порядке. Вокруг него, заполнив собою все пространство вагона, сидел один и тот же человек, с одинаково плоскими серыми лицами, словно бы вылепленными из непропеченного теста, в однотипной маске мрачной неприступности, в одеждах, пошитых по единому лекалу без различий по половым и возрастным признакам и даже из одного куска материи… Кармазин зажмурился и протер глаза. Это у него, а не у контролерши, что-то не так было со зрением.
– Остановка Ухабино, следующая остановка – Бизяево…
Молодняк на скамье напротив тоже как умел делился воспоминаниями. Если удалить из этого потока сознания бесконечные «короче» и «я такой – она такая», а также отфильтровать разнообразное ржание, в сухом остатке оказывалась какая-то безыскусная мелочевка, не заслуживавшая внимания. «Клиповое мышление», – с некоторым злорадством подумал Кармазин и смежил веки.
«…Если Вергилин прав, и я ношу этот город в себе, то мне стоило бы изрядно поработать над градостроительной политикой. Не в том смысле, что снести старые дома и всюду, где сыщется хотя бы малейшее пространство, вколотить бетонные свечи серых бизнес-центров, серых как по цвету стен, так и по архитектуре, и по содержанию. Хотя и это не помешало бы… Мне надлежало бы первоочередной задачей положить себе замену ныне живущего здесь народа на что-нибудь более отвечающее моим представлениям о человеческом мироустройстве. Впрочем, это уже не градостроительство, а социалка. Хорошо бы как-нибудь избавиться от этого многократно растиражированного усредненного персонажа, тоже, между прочим, серого по всем своим параметрам. Куда-нибудь подевать его, хотя бы на экспорт, в Северную Корею… хотя там его сразу заставят много вкалывать, мало есть и обильно радоваться, а это ему определенно не под силу. А я, пускай и с оговорками, но все же гуманист, к чему обязывают избранная стезя и правильное воспитание. Если не получается сбагрить его в виде экспортного сырья, то распихать по пригородам, с глаз долой, а на освободившееся место поселить людей новых, красивых, веселых. Умных и остроумных, прекрасно образованных и целеустремленных. Цель я им потом придумаю. Ослепительную, разумеется, ради которой захочется жить, творить и размножаться. Размножаться придется активно, по ускоренной программе. А то ведь отвернешься – и снова из каждой щели на тебя таращит белесые буркалы серый монстр. И несет по своему обычаю прежнюю бессвязную чушь… про дервоедов, дружинников и гитаристов-гишпанцев. Хотя какой это монстр… так, нежить. Словами классиков. И лишь с такими вот новыми людьми, приятными во всех отношениях, я смогу назвать этот город своим. И позволю ему обосноваться внутри меня, цвести и распространяться ввысь и вширь. «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть…» Опять же, словами классика. Вот прямо сейчас, сию минуту, я направляюсь на поиски этих новых людей. Вергилин, к его чести, не обманул: я без особых усилий покинул пределы Мухосранска и свободно, без мистики, удаляюсь в в сторону границ региона, в райцентр с национально идентичным названием Ширкеть… что-то происходящее от худорожских корней… чтобы выступать в местной библиотеке перед подрастающим поколением. И надеюсь увидеть там живые взгляды, румяные лица и подлинный интерес к своей персоне. И забрать в свой город. А до той поры во мне ничего нет. Дымящиеся, не до конца снесенные руины прежних строений, тоже не высшей категории качества. И безо всякой, как это у нас принято, системы вбитые в мертвую землю сваи чего-то неопределенного. Где на свободное пространство уже вовсю прет Вергилинское серое подсознание. Это же его город, его люди, по образу его и подобию, его мысли, которые я никогда не мог толком воспринять. Быть может, он и прав, и весь мир, где мы вынужденно пробудились от эмбрионального забытья, на самом деле один сплошной Мухосранск, называемый тысячью имен и населенный тысячью народов. В таком случае мне придется приложить все усилия, сколько у меня есть, чтобы уберечь от чуждого вторжения свой бесценный внутренний город. Пока что получается неважно. Я наивно полагал, что вот вырвусь из Мухосранска и мгновенно, как по волшебству, освобожусь из тягучих, неразрывных тенет его паучьей заботы. Ни черта подобного. Он есть в моей жизни, даже когда его нет. Хотя что значит – нет? Стоит лишь оглядеться повнимательнее, и среди этой серой бубнящей толпы внезапно проступит, как лик убийцы на случайной фотографии, знакомая бежевая курточка с коричневым воротником. Поэтому будет лучше, если я не стану озираться, а продолжу свой вымученный, клочковатый сон, сколько хватит сил…
– О! Гадюшку проехали! – услыхал Кармазин сквозь дремоту.
Вагонные колеса загрохотали с особенным ожесточением. Многократно усиленный мостовыми перекрытиями, этот перестук без усилия покрыл собою все голоса и звуки. Кармазин открыл глаза и глянул в окно. Внизу проплывала, затейливо свиваясь в серо-зеленой щетине лесов и где-то возле горизонта едва ни не закручиваясь в кольцо, мутная лента реки, отчего-то насыщенного желтого цвета.
– Видать, сброс был, – прозвучал над ухом значительный голос.
«Какой еще сброс?» – мысленно вопросил Кармазин.
– Сбрасывают в черте города, – сообщил другой голос, также пронизанный компетентными интонациями. – Причем отовсюду сразу. А сюда несет течением и взбивает. Вот и получается такая акварель.
Кто-то один засмеялся в полном людском безмолвии посреди неумолчного стука колес.
«Это не акварель, – подумал Кармазин равнодушно. – Это натюрморт».
Пролетая над рекой Гадюшкой
Означенный катаклизм начался где-то по утро, когда очистные сооружения мусороперерабатывающего комбината сдохли окончательно.
Имел место несанкционированный сброс отходов производства в речку Гадюшка. В ту пору в речке купался пьяный в зюзю молодой человек по имени Егор Безматерных. Он был один, потому что другим молодым человеком, Тимофеем Ширинкиным, что пьян был еще много более того и спал под кустом, можно было смело пренебречь. Несмотря на алкогольную рассеянность, выразившуюся, например, в том обстоятельстве, что тренировочные штаны Егор снял, а футболку нет, юноша сразу почуял неладное и устремился на берег. Почуять было немудрено: близость комбината и без того благости ароматов пейзажу не сообщала, а теперь зловоние усилилось тысячекратно. К тому же, вниз по течению плыло жирное пятно отвратительного бурого цвета и зловеще пузырилось.
– Ширя, подъем! – скомандовал Егор бесчувственному товарищу. – Прямо по курсу танкер с дерьмом!
Он бы мог употребить и еще более энергичные выражения, но не успел, потому что его стошнило.
Тимофей Ширинкин на призывы надлежащим образом не отреагировал и продолжал спать. С трудом сопротивляясь дурнотным позывам, Егор предоставил друга самому себе, натянул штаны и устремился прочь, в направлении проезжей дороги местного значения. Там он добрался до остановочного павильончика, где почувствовал себя намного более комфортно и в ожидании автобуса уснул на скамеечке прямо под граффити «Кто не был тот будит кто был не забудит». Надпись была выполнена в художественной манере, столь же далекой от стиля спрей-арт, сколь город Мухосранск далек от какого-нибудь там, черт его знает, Чикаго.
