Вероятно, магия и все ее дериваты — это все же слишком грубая рукотворная материя. По причине вульгарности ее происхождения в ней и не может содержаться того, что мы ищем.
Но это не значит, что наш поиск «бога» можно считать законченным.
№ 14
Как известно, у магии есть родная сестра. Метафизика.
Она никогда не опускалась до фокусов и сбора медяков со старушек. Она не бралась учить или объяснять, полагая, что тайны, заложенные в основании мира, не измеряемы знанием и не изменяемы молитвой.
Она с одинаковой брезгливостью морщила носик, созерцая и религиозные фокусы, и дымящиеся реторты.
Она не жгла людей и не вскрывала тайком трупы в подвалах.
В самом ее имени, которое переводится как «то, что после физики» весьма уютно разместилась претензия на знание конечного смысла.
Это наименование досталось ей совершенно случайным образом, но очень хорошо охарактеризовало претензию метафизики быть вне всего, после всего, до всего и в основе всего.
В метафизику, как правило, влюблялись все разочаровавшиеся в ее доступной сестричке.
Для интеллектуалов, начиная еще со времен Симплиция, именно в метафизике, а не в религии находилось объяснение волшебства любви, музыки, доблести, рифм, затмений и великих открытий.
За любым жизненным событием стояла именно она, как некое сверхчувственное, неосязаемое начало мира, которое-то и является подлинной причиной «чуда» мышления, искусства, веры и красоты природы.
Ее доводы были тем сильнее и убедительнее, что вообще никогда и никак не формулировались. Они оставались невидимы и бесплотны.
В отличии от магии, которая обросла уязвимой фразеологией и забавной атрибутикой, «надмирная тайна начала бытия» никогда не облекалась ни в какие конкретные слова и образы. Благодаря этому она долго оставалась неуязвимой для злословия.
Ее призрачность, конечно, очаровательна, но нам надо хоть как-то «пощупать» предмет нашего обсуждения. Иными словами, нужны хоть какие-то осязаемые характеристики этой тайны.
Их, конечно можно поискать у Аристотеля, но у нас нет задачи просто посмешить публику.
Иные античные авторы тоже не предлагают ничего вразумительного.
Европейские адепты метафизики: Гегель — Хайдеггер — Гуссерль, ловя ее вечно ускользающую сущность, громоздили друг на друга миллионы слов, весьма причудливо меняли их порядок, но так и не смогли вывести ни одной характеристики данного явления.
В поиске формулировок её смыслов нам остается обратиться к первобытному мышлению (как к возможному автору).
Классическая антропология предлагает множество его вариантов, но нам нужен абсолютно примитивный, говоря языком Леви-Брюля «домагический» и «до логический» образец мышления.
Задача кажется невыполнимой, но это не так.
Конечно, кристальная, не замутненная магизмом чистота представлений — это огромная редкость. Её бесполезно искать в европейской или азиатской мифологии.
По счастью у нас есть «родина всего и всех» — Тропическая Африка. Именно там, в 50-е годы XX века Богумилом Оля у племен кру и сенуфо были обнаружены древнейшие представления человека о сверхъестественных началах мира.
Эта находка для антропологии сравнима по своей важности с обнаружением эдиакарской фауны для биологии.
Тем не менее, она осталась (как и многое другое) почти незамеченной и уж точно не оцененной. Но, благодаря ей, мы можем понять, как могло бы выглядеть понимание паранормального, если бы оно не стало объектом жреческого бизнеса.
По представлениям кру существует «не имеющая образа и облика потенция, именуемая Нионсва или Ниесва». Она полностью абстрактна и недосягаема. Контакт с ней невозможен. Но именно она является началом и концом мира. (Б. Оля «Боги тропической Африки» М.1976)
Племя Сенуфо придерживается схожих представлений, но у них та абстрактная форма, которая заполняет космос, землю и человека зовется Кулотиоло. Она тоже всесильна, глуха к мольбам и безразлична к происходящему на земле, сенуфо вспоминают ее, по выражению Б. Оля, «молчаливо или намеками».
Европейская метафизика до шестидесятых годов ХХ века понятия не имела об африканском рецепте «молчания и намеков», но в общем и целом ему следовала (не считая бессвязиц Гегеля — Гуссерля — Шелера).
Мы видим не просто забавное совпадение.
«Надмирная тайна» метафизики действительно может существовать только в режиме необъясненности и несформулированности. Ее очарование — в ее полной неопределенности, а ее язык — молчание.
Сенуфо понимали это значительно лучше, чем Гегель. Поэтому их Кулотиоло значительно «метафизичнее», чем «мировой дух» Гегеля.
Гегельянство, конечно, сделало свое дело, но в основном Европа сплела паутины «невыразимого сверхъестественного начала» задолго до тиражирования мучительного многословия Георга Фридриха Вильгельма Гегеля.
Основным сырьем для неё послужили мириады поэтических пустяков, а также мимолетные нюансы и образы гуманитарной культуры.
Как ласточкино гнездо слюной, эти пустячки склеивались видовым самолюбованием в одно целое. (Как мы помним, ното страстно желал быть «уникальным созданием», не имеющим ничего общего с другими животными.)
Очень хаотично и неряшливо, но у европейцев все же складывался образ некой всемирной тайны, главенствующей над всем, в том числе и над науками.
Но подрастал маленький Давид точного знания.
Со времен Галилея и Везалиуса он начал покручивать свою пращу, выразительно глядя метафизике прямо в ее сияющие неземным светом глаза.
Примерно с XVI столетия начался вечный бой между ней и наукой. Сейчас трудно сказать, кто именно влепил метафизике в лоб первый, по-настоящему болезненный камень.
Это мог быть Бруно, Левенгук, Сваммердам или Бюффон. Сейчас это трудно установить.
Тогда метафизика отделалась шишкой и недолгим обмороком, но она даже не представляла себе, что ждет ее в ближайшем будущем.
Мы не вполне точно знаем, как обстояли дела в тиши кабинетов, но первое публичное изнасилование этой особы совершил Жюльен Оффре де Ламетри. Впрочем, поскольку к нему быстро присоседился Гольбах, то изнасилование можно характеризовать, как групповое.
Уставших энциклопедистов сменили Лаплас и Ламарк.
Сделав свое дело, они галантно уступили место толпе физиологов.
Те не были склонны к куртуазности и шалостям.
Они не трясли кружевами манжет и не утруждали себя пустыми комплиментами, как их предшественники. Близко познакомившись с Клодом Бернаром, Иваном Сеченовым, а также Бюхнером, Фогтом, Малешотом, Функом, Вундтом, и пр., метафизика познала настоящий кошмар.
