– И вы сразу поняли, что это Пушкаренко лежит? – встрял Вася.
Лиза кашлянула, подумав, что он парень сообразительный, но крайне нетерпеливый и бесхитростный. А в их специальности лучше быть дураком, чем прямодушным. Слава богу, у Васи хватает выдержки пока не спрашивать, во что женщина была одета.
– Честно говоря, нет. Выбрасывая его из дома Христины, я был крайне разъярён и не обратил внимания на его внешний вид. Сначала подумал, что кому-то стало плохо, подошёл ближе, предложил помощь и обнаружил, что женщина в состоянии, близком к реактивному ступору, а лежащий человек не кто иной, как бывший муж Христины.
– И что вы стали делать?
– Сначала растерялся. Передо мной оказались сразу два человека, требующие срочной медицинской помощи, а я был один. Я покричал, без особой, впрочем, надежды, попытался растормошить женщину, проверил у Пушкаренко пульс на сонных артериях и, не обнаружив оного, приступил к реанимационным мероприятиям, пытаясь параллельно как-то расшевелить женщину.
– А почему вы не вызвали «Скорую» сразу?
– Надеялся, что женщина очнётся и сама позвонит. Поймите, в моём распоряжении было всего две руки, и сначала я вообще не понял, в чём тут дело. Крови из раны на затылке вытекло немного, я думал, что у Пушкаренко от переживаний случился сердечный приступ, и надеялся быстро его завести. Только на втором цикле заметил, что женщина держит в руке камень.
– На чём, простите?
– На каждые пятнадцать компрессий надо делать один вдох, – охотно пояснил Голлербах. – В общем, я быстро вынул камень из её ладони, и это словно вывело женщину из острого состояния. Знаете, как в сказке про спящую красавицу…
– Знаем, продолжайте, – сказала Ирина Эльханановна.
– Тут я заметил рану у Пушкаренко на затылке и подумал, что занимаюсь совершенно бессмысленным делом. Черепно-мозговая травма – это не внезапная остановка сердца. Одна надежда, что быстро приедет «Скорая», заинтубирует и введёт большие дозы гормонов. Женщина, очнувшись, стала плакать, я сказал, чтобы скорее звонила в ноль-три, но она ещё не соображала, где находится и что сделала. Всхлипывала, что не умеет вызывать «Скорую» с мобильника… Короче, она меня подменила, стала качать, а я позвонил. Потом мы снова поменялись. Память, кажется, к ней вернулась, хотя выходу из реактивного ступора чаще сопутствует амнезия. Но вся остальная клиника была налицо: слабость, астения. Я думал, что по приезде «Скорой» передам им Пушкаренко и смогу оказать женщине квалифицированную помощь.
– Она как-то объяснила вам свои действия? – спросила Лиза хмуро. Рассказ Максимилиана Максимилиановича звучал бредово, пожалуй, слишком бредово для наглого вранья. В его распоряжении было достаточно времени и ума, чтобы придумать ложь получше.
– Немного успокоившись, она сказала мне, что Пушкаренко не имел права жить дальше после всего, что натворил, и я, будучи немного с ним знаком, не стал спорить. Знаете, в тот момент мне было довольно затруднительно вести сеанс психотерапии, я решил отложить это до приезда «Скорой помощи». У меня даже мысли не было, что женщина убежит, так плоха она казалась.
– И вы не задержали её?
– Как? Я не мог отойти от тела. Кроме того, прежде чем уйти, она сказала, что ничуть не жалеет и обязательно признается, просто ей надо подготовиться. Потом, сказала она, лучше будет, если она явится сама с чистосердечным признанием, чем если её возьмут с поличным. Я ещё отметил, что мысль слишком здравая для человека, только что пережившего острый реактивный психоз, но люди все разные. Женщины особенно, – добавил Голлербах с улыбкой.
– А вы не подумали, что становитесь единственным подозреваемым?
– Често говоря, нет. А если бы и подумал, что толку? Врачебный долг всё равно не позволял мне бросить человека до приезда «Скорой». По мне, так лучше уж быть подозреваемым в том, чего не делал, чем взять на душу реальный грех.
Лиза пожала плечами. Она не считала себя гениальным психологом и знала то, о чём только что напомнил Максимилиан Максимилианович: все люди разные и ведут себя по-разному – самые честные на вид граждане могут оказаться отъявленными лжецами, точно так же и говорить правду можно так, что всем кажется, будто ты врёшь. Порой искренние люди, когда сильно боятся, что им не поверят, начинают говорить таким тоном, что выглядят отъявленными лгунами.
При первом допросе Голлербах говорил просто и открыто, отвечал на вопросы чётко и без запинки, но когда разговор подходил к моменту обнаружения им трупа, сразу замыкался, настораживался, и речь его приобретала скованность. Теперь же он рассказывал о произошедшем в своей обычной манере, и Лиза, хоть не считала себя детектором лжи, поверила ему. Осталось только уточнить кое-какие детали, в которых, как известно, таится дьявол.
– Как выглядела женщина, запомнили?
Голлербах пожал плечами:
– Невысокая, хрупкая. Помню, ещё подумал, как она смогла завалить Пушкаренко одним ударом.
– А лицо?
– Лицо как лицо. Наверное, узнаю её, если увижу, но описать… Глаза, кажется, светлые. Волосы под шапочкой… Что ещё… Очень красивый маникюр.
– Что?
Голлербах усмехнулся:
– Вот знаете, заметил. Когда камень вынимал. Такая красивая форма, и белые полоски по краю ногтевой пластинки.
– Это называется французский маникюр, или, сокращенно, френч, – сказала Ирина Эльханановна, и все трое внимательно на неё посмотрели.
– На руках, стало быть, вы не заметили следов борьбы? – опомнилась Лиза. – И вообще, она была в порядке? Не было ничего в её облике такого, что позволило бы предположить, будто они дрались с потерпевшим?
Максимилиан Максимилианович пожал плечами:
– Не заметил. Такая аккуратная, ухоженная дама.
– Одежду можете описать?
– Тёмная какая-то. Шарф, кажется, был такой большой, намотан вокруг шеи в несколько витков, хотя не уверен. Знаете, на меня в тот момент свалилось слишком много дел, и любоваться женщиной было недосуг.
– Хорошо-хорошо, – не выдержал Вася, – она уходила или убегала?
Голлербах нахмурился:
– Да, точно, убегала! Я ещё подумал, как она легко и профессионально двигается. Женщины обычно бегут довольно смешно, да ещё по скользкой дорожке…
Услышав такую двусмысленность, Ирина Эльханановна фыркнула, и Лиза, пряча улыбку, постучала по столу кончиком карандаша.
– Таки вы смотрели ей вслед? Какого цвета была спина?
– Синяя! Точно! Там на углу фонарь, когда она пробегала под ним, я заметил, что синяя.
– А вы были в перчатках?
Максимилиан Максимилианович кивнул и пояснил, что надел замшевые перчатки, когда спускался по лестнице из квартиры Тиханской, и уже не снимал их до того момента, как подъехавшая «Скорая» освободила его от необходимости проводить реанимационные мероприятия над телом Пушкаренко. Тогда он увидел, что перчатки пропитаны кровью, и с сожалением выкинул их в мусорный бак, подобрав заодно и валяющуюся на земле плёнку для СЛР.
