— Так точно, госпожа, — пожевав губами, согласилась экономка. — Матушка Рестинат, мельничиха. Только в монастыре недовольны будут. Нам и то уж сказали, что светлая инквизиция нас особо блюсти станет. Запятнанные мы теперь, по делам господина нашего…
— Об этом не будем, — Женевьева покопалась в кошельке на поясе, куда уже успела отсыпать из тайного сундучка барона, выудила три серебряных и подала экономке: — Вот, возьмите и сегодня же пошлите за этой… матушкой. Что попросит с кухни, из полотна или другими припасами — давайте, сколько надо, не жалейте.
И подумала про себя, что не может мудрая женщина не знать средства для облегчения мук женского бремени. Не того облегчения, Свет упаси, о котором мечтают глупые неосторожные девчонки, потерявшие и невинность, и надежду на замужество, и не бедные женщины, не знающие, как прокормить еще один рот. Нет! Ей просто нужно лекарство для опухших ног и от беспрестанной рвоты.
Но говорить об этом Агнесе нельзя. Та может нечаянно или обдуманно пустить слух, что хозяйка замка Бринар водится с ведьмой и желает извести ребенка. А кто-то способен и договориться с ведуньей, чтоб та дала неверное зелье... Свет Небесный и вся благодать его, только не это!
Женевьева на миг представила, как маленькая жизнь внутри обрывается, и даже похолодела. Ей немыслимо везло до этого, она ни разу не теряла ребенка: ни плодом, ни уже родившимся. Знала, что это обычное дело, особенно в этих краях, еще недостаточно осиянных Благодатью, но истово верила, что к ней Свет будет милостив. Правду сказать, после рождения своих рыженьких она пила предохранительную настойку мэтра Полония, молльского аптекаря, которой тот торговал отнюдь не в аптеке, а на собственной кухне… Но это простительный грех! Она ведь просто хотела оправиться после родов, чтоб следующие дети были здоровыми. А выйдя замуж, так радовалась новому зачатию!
— Зовите эту Рестинат, — спокойно проговорила Женевьева вслух. — И оповестите меня, как приедет.
— Слушаюсь, госпожа, — поклонилась экономка. Помялась немного и осторожно поинтересовалась: — А вы, ваша милость, здесь останетесь или в монастырь вернетесь? Сказывают, отец Экарний уже и дальний лесок велел рубить. Тот, что за пойменным лугом. Там лесок славный, господин барон его на починку замка берег, только хворост собирать дозволял.
— Отец Экарний ошибся, — старательно растянула губы в улыбке Женевьева, чувствуя, как внутри поднимается холодная злость. — Я поговорю с ним завтра же. Этот лес, как и все остальное в замке и на землях баронства Бринар, принадлежит наследнику барона.
Она погладила себя по животу, еще не слишком выдающемуся под свободным платьем, но хорошо заметному опытному взгляду.
— И об этом монастырские говорили, — опустила взгляд экономка, окончательно измяв передник. — Уж простите, госпожа, не дело мне такое повторять, а только говорили они, что ребенок этот — отродье Проклятого, и неизвестно еще, кто его зачинал: сам господин барон или кто-то другой... не к ночи будь помянут!
— Твари, — уронил из угла Эрек, вложив в одно короткое слово все ледяное бешенство, что последние дни клокотало в нем.
— Скажите всем, Агнеса, — сказала она со спокойной мягкостью, которой знала цену только сама, — что я прошла испытание Благодатью у отцов-инквизиторов. Что инквизиция признала меня невиновной и достойной лишь покаяния, но не кары. И говорите всем, что я дождусь следующего приезда отцов-инквизиторов и попрошу о новом испытании, прилюдном. Грех моего покойного мужа на его душе, но позорить имя его ребенка я никому не позволю. Всех, кто плеснет грязью в меня и моего малыша, я обвиню в клевете перед лицом церкви и закона. И всех — это означает всех, без исключения.
— Как прикажете, госпожа баронесса, — поклонилась экономка так низко, как еще ни разу за этот вечер. — Дай Свет здоровья наследнику или наследнице, а уж я теперь найду, что ответить этим… Прикажете ужин подавать? А я велю вам пока постель сменить. Старая отсырела, камин-то в спальне не топили…
— Подавайте, Агнеса, — кивнула Женевьева, чувствуя, что выиграла еще не битву, но уж маленькое, однако важное сражение — точно. — И у господина Эрека постель поменяйте тоже. Камин, грелку… Не мне вас учить, Агнеса, вы и сами все знаете.
Когда за экономкой закрылась дверь, Эрек швырнул на стол сломанное перо, длинно выдохнул.
— Они не успокоятся, — сказал, помолчав немного. — Матушка, они все равно не позволят вам владеть баронством. Не выйдет облить вас грязью, придумают что-то другое. Я хотел остаться здесь, но теперь уже и не знаю. Между монастырем и таким лакомым кусом стоите только вы и не рожденный еще ребенок. Если он умрет в младенчестве, не останется никого, в ком течет кровь Бринара, а вы не можете наследовать тому, кого убили. И я не могу. Любой суд королевства лишит нас с вами прав, и останется только Энни…
— Мы не вернемся в монастырь, Эрре, — сказала Женевьева, тяжело вставая из-за стола. — Пока домашние барона думают, что между замком и монастырем стоим мы, нас будут беречь. Не любить, может, но беречь. Только вот Энни… Надо было взять ее с собой сюда. Но кто знал, что все зашло так далеко? Ох, Эрре, не будет нам счастья здесь, но и в монастырь — нельзя. Как я жалею, что отец Арсений уехал.
— Вот про отца Арсения я лучше помолчу, — хмуро бросил Эрек. — Хотя против монастырских шкуродеров он бы нам пригодился, это верно. Как встречный пал от лесного пожара. Матушка, надо ехать за Энни. Только не вам, вас они могут просто не выпустить под каким-то предлогом.
— А тебя? — измученно спросила Женевьева, опираясь на стол. — Эрре, ты ведь понимаешь, что за тебя и Энни я отдам все баронство со своей благодарностью в придачу.
— У барона есть люди, — тихо и медленно сказал Эрек. — Люди, которые не любят монастырь…
— Нет, — Женевьева покачала головой. — Нет, Эрре. Пока Энни у них, мы связаны по рукам и ногам. Здесь нужна мудрость не мечей, а прялок. Мы отправим вещи в монастырь, здесь оставим только самое необходимое. Пусть думают, что мы вернемся. Сегодня же отправим, вечером, а сами отговоримся страхом перед ночной дорогой. Женщине в положении простительно бояться. Завтра в замок приедет Рестинат, и я пошлю за Энни под предлогом, что хочу показать ее лекарке.
— Они не позволят.
— Позволят, — старательно улыбнулась Женевьева. — Им это выгодно. Я под надзором инквизиции и вдруг обращаюсь к ведунье. В замке у них наверняка глаза и уши, они отпустят Энни, чтобы потом было о чем донести. А когда она приедет, у нас будет пара дней оправдания моим нездоровьем, чтобы ускользнуть.
— Ускользнуть? Куда?
— В Стамасс, — спокойно ответила Женевьева, выходя из-за стола. — Туда, где есть молльская община с банкирами и поверенными. А еще королевский суд и инквизиторский капитул, где я смогу принести жалобу на монастырь. Любой банкир ссудит денег баронессе Бринар, если понадобится. Немного, но ссудит. И обратно я вернусь только после рождения ребенка. Если вернусь…
Непрошено всплыли в памяти глаза-угли и холодный, как зимняя ночь, голос. К Самайну, сказал тот, в часовне. Значит, следующей осенью. Значит, еще есть немного времени, чтобы скрыться, как скрывается от охотников лиса с выводком. Отдать ребенка? Невозможно! И пусть банкиры и монастырь делят наследство Бринара, если по-другому не выйдет. Ее ребенок будет расти в безопасности где-нибудь далеко от этого полудикого края, в одном из городков вокруг Молля. Женевьева зажмурилась, коротко вознеся молитву Свету Истинному и свято веря, что так и будет.
