— И вправду, редкий зверь, — бесстрастно прозвучало из-за спины. — Боюсь, нет смысла спрашивать, зачем моей королеве его шкура?
— Кто говорит о шкуре? — сладко улыбнулась Вереск, зная, что никем не увиденная улыбка просочится в ее голос. — Всего лишь прогулка под полной луной, господин мой Миртил. И если случится нам встретить редкого и опасного зверя, я лишь хочу иметь рядом твердую руку и отважное сердце.
— Значит ли это, что серебряному пению дрозда моя госпожа предпочитает волчий вой?
Ах, какой голос был у Миртила, сына Ясеня. Только не глядя в лицо, можно столько услышать в голосе: и насмешку, и осторожную надежду, и опасение, и глубоко, на самом дне скрытую гордость.
— Это значит, — без прежней улыбки сказала Вереск, потому что не одна она здесь умела слушать и слышать сокрытое в голосе, — что королеве положено знать, когда тешиться песнями, а когда выезжать на охоту. И за кем. И, главное, с кем.
Вот и кончились игры в королеву и рыцаря. Миртил молчал, и Вереск не торопила его. Арагвейн и молчаливый охранник — только Вереск знала, какими ухищрениями добилась, чтобы на охоту сегодня с ними выехал именно этот страж — чем-то занимались поодаль, и то, что их оставили наедине, должно было сказать Миртилу больше, чем все ее слова.
— Я понял, — тяжело уронил Миртил. — Что ж, моя королева, волк выйдет искать след. А когда найдет, вы получите своего зверя, как пожелаете. И поглядим, чья служба окажется вам больше по вкусу. Зима близко, но я постараюсь успеть.
Дождавшись, пока отдалится едва слышный хруст инея под сапогами, Вереск медленно повернулась. Терновник с охранником увязали рассеченную на куски тушу в несколько мешков, навьючив ими пару запасных лошадей. Миртил молча свернул и стянул ремнями снятую шкуру. Подойдя к своей лошади, Вереск сняла большую флягу с водой, так же молча сняла крышку и вернулась к мужчинам. Арагвейн первым подставил под струю воды испачканные ладони, за ним Вереск полила охраннику. Миртил шагнул к ней последним, склонил голову, вымыл руки и плеснул в лицо.
— Полейте и мне, господин мой Миртил, — невинно улыбнувшись, сказала Вереск.
Стянув перчатки, омыла студеной водой чистые ладошки, задержала в них прозрачное, почти невидимое озерце. Подняла ясный взгляд, задержав ладони перед собой ровно настолько, чтоб это выглядело чуть больше, чем просто случайностью.
— Позволите, госпожа моя? — с низкой хрипотцой спросил Миртил, и вправду напоминая седого настороженного волка.
Вереск молча протянула ему ладони. Рядом застыл Арагвейн, быстро, судорожно вздохнувший, но не сказавший ни слова. Ничего, он свое получит позже и иначе, но обязательно получит. Вереск улыбнулась ему поверх склонившейся к ее ладоням светловолосой головы и подумала: как жаль, что эта не та единственная голова, которую она хотела бы видеть над своими руками, если только правду говорят, что испивший из женских ладоней оставляет в них свое сердце.
Глава 18. Мудрость прялок
где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Дуба,
первая четверть доманиоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба
Дети железа и соли говорят, что цветущий боярышник пахнет смертью, манит в дом ту, кого лучше не поминать без нужды. Костлявую, Ходящую с Косой. Человеческие бредни, смесь глупости и страха. Как может звать беду цветущая ветка, с какого куста ее ни сломи? А Жница приходит туда, куда сочтет нужным, и когда пожелает.
Все это так, и, разумеется, боярышник пахнет лишь боярышником, но Вереск этот запах не любила никогда. Есть в нем, есть некий привкус тлена и гнили. То ли дело нежная сладость яблонь, горькая свежесть полыни или густой дурман роз. А боярышник — невзрачный цветок, пустая ягода, птичья радость в зимние холода. Вспомнился давешний дрозд, и Вереск даже поморщилась, чего глупая пичуга, конечно, не заслуживала. Улетел — и попутного ветра ему.
Вереск сделала последний стежок и закрепила нитку, несколько раз проколов ткань и продев иглу в образовавшуюся петлю, спрятала кончик под гладью рисунка. Никаких узлов, только ровные стежки, безупречно выводящие узор на широкой шерстяной кайме, окрашенной дубовой корой в глубокий мягкий цвет. Вот рдеют мелкие дикие розы, вот золотятся ключи от весеннего тепла — первоцветы, вот лиловеют фиалки, выглядывая из-под плотных резных листьев дуба, и синеют колокольчики среди гибких лоз терновника. Хороши мастерицы в свите королевы, но ни одна из них и кончиком иглы не коснулась рукоделия Вереск. Никто не скажет, что хозяйка Звездных холмов неумела хоть в одном искусстве, приличествующем женщине. И узор выбран с душой, яркий и праздничный: хоть плащ им обшей, хоть мягкое теплое одеяло — и пусть радует глаз, напоминая, что лето скоро вернется. И что удивительного, если в узоре не нашлось места для боярышника? Мелкие белые цветочки слишком невзрачны, а листья просты и затеряются в плетении нитей. Спорят под иглой королевы нежная весна с радостным летом — и кто вспомнит о боярышнике, видя такую красоту?
Бережно свернув ставшую плотной от вышивки ткань и положив на стол, Вереск поднялась со скамьи. Расплела слишком тугую косу, с облегчением встряхнула головой, пропуская шелковистые пряди между пальцами, любуясь мягким теплым блеском в сиянии свечей.
Замужней даме непристойно распускать волосы перед кем-то, кроме мужа. Замужней даме непристойно скакать в седле по-мужски и владеть луком и клинком. Вместо меча ей подобает прялка, вместо ветра в лицо — благовония королевских покоев. Ох уж эти благовония… Замужней даме, а тем паче королеве, непристойно быть в одиночестве, без свиты, готовой в любой момент услужить и развлечь. Замужней даме непристойно… а список этих непристойностей длинней каймы, что целую луну вышивала Вереск. И долго же пришлось отваживать хотя бы от собственной спальни желающих подавать нитки и вдевать их в иглу, менять масло в светильнике и капать в фиал с водой душистое масло, чтобы усладить сердце королевы ароматами. Исключительно пристойными!
Усмехнувшись, Вереск сняла с пояса золотой гребень, очередной подарок мужа, расчесала послушно ложащиеся пряди. Свободно переплела косу с лентой, не глядя взятой из пучка висящих у зеркала. Все равно там нет ни одной, что была бы не в цвет ее волосам. Лента попалась густо-зеленая, цвета летней листвы, уже огрубевшей на жарком солнце, налившейся жизненной силой. А дубовая это листва или какая иная — попробуй, пойми по кусочку ткани.
Из туманного провала стекла на Вереск смотрело ее лицо: осунувшееся, с кругами под глазами, словно выплывающее из мрака зазеркалья. Янтарь зрачков налился густым темным медом, уходя в черноту, губы, напротив, побледнели. Это ничего, это обычное, женское. Еще с неделю ловить на себе жадные взгляды, выискивающие следы того, что ждет весь двор, да что там — вся Дивная страна. И видеть, как ожидание во взглядах сменяется разочарованием. Снова — ничего.
Бесплодной пустоши, иссякшему источнику подобно чрево, не способное понести. Когда первый муж ушел в Летнюю страну и пустоцветом осыпались ветки со свадебного ложа, то ночами кусала губы Вереск, металась в холодной пустой постели, томясь от постыдного жара обездоленного тела, зато днем гордо несла голову, увенчанную лишь тяжестью темных кос, будто вдовья вуаль не смогла на них удержаться. Смотрела мимо жадных мужских взглядов, опускала ресницы: ждала взгляда иного, властного, непререкаемого. И дождалась, когда тихой блеклой тенью растаяла, наконец, та, кого не столько любили, сколько равнодушно жалели — законная королева Звездных холмов. И сразу поползли шепотки: от первого мужа не понесла госпожа Вереск, сможет ли родить второму?
