— Эрре, — повторила она так мягко, как могла, — это нехороший путь, сынок.
Ей хватило ума не сказать «опасный» — она ведь хорошо знала своего отважного мальчика.
— Толковать Книгу — дело светлых отцов и братьев, и не нам сомневаться в их мудрости…
— Вот в мудрости я как раз не сомневаюсь, — растянул губы в незнакомой злой усмешке Эрек. — Этого у них довольно, если мудрость в том, чтоб загребать жар чужими руками. Матушка, вы верите, что нас отпустят подобру-поздорову?
Он быстро поднял ладонь, видя, что она собирается что-то сказать. Шепнул:
— Нет, молчите. Подождите и послушайте немного, матушка. Зачем они держат нас здесь? Чтобы защитить? Так кур защищают от лисы клеткой. Защита хороша, да какая разница курам, кто их съест? Вы отказались от наследства этого мерзавца. Только земель без хозяина не бывает. Думаете, зря настоятель нас так обхаживает?
— Эрре, — покачала головой Женевьева, — даже если отец Ансилий хочет… — она запнулась.
— Наложить лапу на сундуки и земли Бринара, — подсказал незнакомец, глядящий из глаз ее сына.
— Взять имущество чернокнижника и малефика на богоугодные дела, — твердо сказала Женевьева. — Пусть так, Эрре. Неужели нам нужны эти грязные деньги? Они не принесут счастья.
— Настоятелю зато принесут, — фыркнул Эрек. — Он их отмоет, освятит… И потратит на богоугодные дела, само собой. А мы вернемся в Молль, да? Кем? Нахлебниками в семью дядюшки Октавиана? Энни выйдет замуж за первого, кто возьмет ее бесприданницей, а мне дорога разве что в армию — куда еще?
— Эрре, — прошептала Женевьева, чувствуя, как глаза снова становятся мокрыми. — Не надо так. Свет Истинный не оставит нас…
— Свет Истинный не защитил нас от Бринара, матушка, — помолчав, тускло сказал Эрек. — и от того ужаса в часовне тоже вас не защитил. Это сделал слуга Нечистого, а не Свет, которому вы молились. А разве сейчас вы не молитесь за Энни каждый день? Где помощь и благодать, почему ей хуже?
Женевьева прижала руки к щекам, не веря тому, что слышит. Эрек, ее маленький умный мальчик! Слишком умный, всегда слишком, но… Это чересчур! Кто ему внушил эти жуткие слова? Здесь, в святом месте, когда совсем недавно им был прощен страшный грех…
— Вы молчите, матушка, — горько сказал Эрек. — Неужели сами не думали об этом? А вот еще о чем подумайте. Инквизитор обещал нам защиту. А по мне, им просто нужен тот колдун из часовни, и они будут ловить его на ребенка, которого вы родите, как на живца. А кого волнует, что пойманная рыбина сделала с живцом? Да и о вас вряд ли кто-то подумает. Еще бы им нас не помиловать. Ведь если начать расследование, отправить нас в капитул — как тогда колдуну прийти за обещанным? И как его поймать?
— Эрек, — с трудом вымолвила Женевьева, цепляясь за осколки вдребезги разлетающегося мира и ранясь ими. — Но это не так. Отец Каприччиола обещал нам убежище в обители. Здесь или в другом монастыре… Убежище и защиту…
— Клетку и роль приманки, — глухо уронил Эрек. — Вот увидите, потом они отберут этого ребенка, а нас… Ну, может, отпустят в Молль — нищих и на особой примете у стражей господних. А может, и нет, если решат припомнить нам Бринара и договор в часовне. Это пока мы им нужны…
— Не смей, Эрек, — простонала-всхлипнула Женевьева. — Не смей так говорить…
— Иначе что? Церковникам донесете?
Пощечина разорвала тишину в келье, как прачка рвет ветошь на тряпки — с громким треском.
— Ты посмел подумать такое? Что я… тебя…
Женевьева с ужасом глядела, как щека сына наливается розовым, а слезы уже свободно катились по ее собственным щекам, и в горле встал тяжелый горький ком.
— Матушка! Простите, матушка!
Упав на колени прямо с кровати, Эрек ткнулся лицом в ее колени, зашептал что-то, дрожа всем телом, обнимая и гладя ее ноги, потом поднял тоже залитое слезами лицо.
— Матушка, простите… Я люблю вас. И Энни! Я не хотел. Простите… Как подумаю, что это все из-за меня… И теплый плащ для Энни я тогда не взял, а теперь… она…
Он еще что-то выплескивал короткими рваными всхлипами, а Женевьева, обняв его и подтянув ближе, укачивала в объятиях, прижимая к груди вихрастую рыжую голову — такую умную и глупую разом.
— Эрре, сынок, — шептала, целуя макушку, — счастье мое, что ты… Ты не виноват. Ни в чем не виноват, слышишь? Ты правильно все сделал тогда. Спас и меня, и Энни. Все, сынок, все…
— Простите, матушка, — прошептал он, изнемогая. — А все-таки я прав. Вот увидите. Я прав. Даже если мы отдадим все… Они заберут у вас ребенка. А мне же не это отродье, мне вас жалко…
— Не смей, Эрре, — тихо, но твердо сказала Женевьева. — Это твой брат или сестра. В нем и моя кровь, не только Бринара. Я ношу его под сердцем, как носила вас, и буду рожать, как рожала вас: в муках и радости. И кто защитит его, если не старший брат?
Слушая затихающие всхлипы сына, Женевьева гладила его по голове и плечам, целовала короткие пряди волос, даже сейчас, в свете масляной лампы, отливающие радостным солнечным жаром. И думала, что если Эрре — не дай Свет Истинный — в самом деле прав? Может быть, светлые отцы Инквизиториума вовсе не хотят ей с детьми худого… Конечно, не хотят, как она могла хотя бы усомниться в этом? Но тот человек из часовни… Он обязательно придет за тем, что считает своим. За ее третьим солнышком. И тогда… Инквизиция их защитит. Обязательно защитит!
Провожая взглядом Эрека, молча поднявшегося с колен и вышедшего за дверь, Женевьева чувствовала, что ей самой хочется разрыдаться. Проклятый с ними, с деньгами Бринара, хотя по справедливости эти деньги ее и детей. Но оказаться между молотом и наковальней… нет, двумя мечами — Света и Тьмы — которые столкнутся в битве за ее ребенка! Свет Истинный, ради благодати и справедливости твоей, вечной и неиссякаемой, убереги нас!
Глава 17. Дыхание близкой зимы
Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,
резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,
первое число месяца дуодецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного
Столь долгой и теплой была осень, что серо-зеленые сережки орешника у монастырской стены закачались второй раз в году, только не было в этом цветении надежды на урожай. А весной теперь зацветет ли?
Поддавшись внезапному порыву, Игнаций протянул руку и, поймав болтающуюся на ветру сережку, сжал, прикрыв глаза. Сухая шероховатость, податливо рассыпающаяся под пальцами, едва уловимый запах растертой зелени. В детстве он часто играл с младшим братом в придуманную тем игру, на ощупь и по запаху угадывая травы и листья, кожу, металл или кость. Впрочем, выиграть Игнаций не мог и даже не пытался: трудно превзойти слепого в чутье и осязании. Память маленького Феличиано хранила сотни, если не тысячи, запахов и звуков, а отличать пальцами беличий мех от заячьего или ореховый лист от листа каштана он научился раньше, чем выговаривать свое имя без ошибки. Феличиано, что расцвел преждевременно, как этот орешник, — носит ли кто-нибудь твои любимые розы к подножью скорбящего беломраморного ангела на кладбище Оливериа?
