— Действительно, почему? — все так же брезгливо повторил второй, так и не назвавший себя. — Ты слишком смела для дважды вдовы, Женевьева Рольмез-Лашель-Бринар. Кого будешь искать в следующие мужья? Графа? Впрочем, это пустое… Что случилось той ночью в замке барона?
Она могла говорить что угодно, поняла Женевьева, но этот человек уже все решил для себя и смотрел на нее… так, как смотрел. Если один из судей заранее настроен против — горе ей. А в том, что это суд, Женевьева уже не сомневалась. Свет Истинный, дай ей сил! Но ведь есть еще двое! Неужели Экарний забыл, как почтительно она всегда привечала его в замке, охотно жертвуя монастырю птицей и яйцами, медом, вином, полотном и воском — всем тем, чем распоряжается хозяйка владения?
Набрав воздуха, она постаралась не обращать внимания на слезы, радужной пеленой затянувшие глаза, и принялась рассказывать уже несколько раз повторенное до этого. Как заподозрила мужа в связи с молодой служанкой, потому что слишком часто он стал выходить по ночам. Как притворилась крепко спящей, а потом прокралась вслед за ним. И как едва не ушла, увидев, что муж отправился в замковую часовню, но любопытство победило, она вошла следом, спрятавшись в нише притвора — и услышала. И как потом бежала вверх по лестнице, чтобы увидеть детей, проверить, что они все еще живы и здоровы. А потом, уже почти наверху длинной лестницы донжона, услышала быстрые шаги сзади. Обернулась — и изо всех сил толкнула мужа, пытавшегося схватить ее за платье…
— Было ли это всего лишь испугом? — уронил тот, второй, когда она в изнеможении замолчала, чувствуя, как начинает ломить поясница и уже ноют щиколотки. — Или в тот миг ты ненавидела своего супруга?
— Да, светлый отец, — с трудом проговорила Женевьева, прямо посмотрев ему в глаза. — Я ненавидела его тогда, и это мой грех. В этом я виновна и исповедалась отцу Экарнию. Он хотел убить моих детей! Тех, кого клялся защищать и воспитывать, как своих собственных.
— Продолжай, — сухо сказал священник.
— Я разбудила Эрека, велела ему посадить Энни на лошадь позади себя и скакать сюда, в монастырь. Эрек послушался… Он хороший мальчик, так что взял сестру и сделал, как я велела. А я… я убежала из замка.
— Зачем? — с любопытством спросил Экарний, поглаживая стрелу на цепочке. — Зачем было бежать из замка, где ты хозяйка?
— Священник, — сглотнула вязкую слюну Женевьева. — Тот, с кем разговаривал муж. Отец… Варрий… Он бы сказал людям, что это я убила барона. Меня бы взяли под стражу или хотя бы заперли в комнате, а мои дети — они бы остались беззащитны!
— Ты готова повторить перед лицом Света Истинного то, что сказала до этого? — внезапно подал голос третий, о котором Женевьева уже успела забыть, воспринимая частью обстановки комнаты.
— Да, светлый отец, готова, — твердо сказала Женевьева, комкая в пальцах край пелерины.
— И ты не прибегала в ту ночь к колдовству, зелью или волшбе маленького народа, чтобы погубить своего мужа? — монотонно прозвучало от склонившегося к пергаменту человека.
— Нет, светлый отец.
— И тебе никто не помогал?
Перед ответом Женевьева замялась, но вопрос был ожидаем, и она ответила так, как давно собиралась:
— Только Свет Истинный, если ему это было угодно. Я сама убила мужа и добралась до монастыря, светлые отцы. Мой грех. Мой великий грех…
В конце концов, разве она солгала? Эрек лишь добил умирающего — Женевьева верила в это так истово, что и перед костром повторила бы свои слова. Разве можно осудить мальчика за то, что он защищал семью? Да это было милосердием с его стороны, ведь она видела искаженное лицо барона и слышала его тяжелые хрипы. Барона убила она. А тот человек в заброшенной часовне — разве он ей помог? Он взял плату — страшную, непосильную плату — и исчез в ночи. Может, Охота и пришла туда за ним, а вовсе не за ней, что бы он ни говорил — жуткий темный колдун из жуткого темного леса…
— Клянись в этом, — бесцветно сказал второй, кладя на стол маленький ковчежец с изображением святой стрелы на крышке. — Клянись на зерцале истины, благословленном господином нашим епископом Домицианом, и знай, что если солжешь — благодать истины покарает тебя.
Женевьева на подгибающихся ногах подошла к столу. Положила ладонь на холодную железную поверхность, робко посмотрела на людей перед собой. Облизнула пересохшие губы.
— Клянусь. Клянусь, что смерть барона Бринара, моего мужа перед лицом Света Истинного, моя вина и ничья больше. Клянусь, что убила его из страха и ненависти, но не ради корысти. Клянусь, что сама слышала, как он сговаривался с отцом Варрием провести колдовской обряд и отдать в жертву Проклятому моих детей, рожденных не от него. Клянусь, что сбежала из замка от страха и пришла сюда, в монастырь, чтобы покаяться и попросить помощи. Светом Истинным клянусь и его карающей Благодатью…
Мгновение ничего не происходило. Потом под ее ладонью вспыхнуло — яркий, но не обжигающий свет протек сквозь пальцы, озаряя комнату, согрел ее руку и, кажется, ее саму изнутри… Женевьеве показалось, что даже на лицо сурового священника смягчилось, как рядом с теплом тают острые углы комка воска. Экарний так и вовсе расплылся в улыбке. Облегченно вздохнув, Женевьева опустила напряженные плечи, чувствуя, как становится легко и спокойно, как жар наполняет ее изнутри, расходясь по всему телу то ли настоящим теплом, то ли просто радостью от того, что все закончилось…
— Поклянись еще раз, дочь моя, — сказал тихо и четко в наступившей тишине человек над пергаментом, поднимая лицо: тяжелое, с необычно крупными чертами для такого маленького тела и темными глазами, остро блестящими из-под нависших бровей. — Поклянись, что никто из твоих детей в ту ночь не коснулся барона и не причинил ему какого-либо вреда. И что на пути из замка в монастырь ты никого не встретила: человека, нечисть или лесного зверя. Расскажи нам, каков был твой путь той ночью, и почему, забредя в часовню Света нашего, ты не осталась там до утра, а продолжила свой путь через тьму и бурю?
Онемев, Женевьева стояла перед столом, не в силах убрать руку с ковчежца, и тепло, исходящее от изображения стрелы, грело ей пальцы. Трещали факелы, а трое за столом молчали, и ей подумалось, что вот он — конец. И никогда теперь не будет ни неба, ни чистого, без запаха масляной гари, воздуха, ни счастья: ее маленького счастья заплетать мягкие волосы Энни в косу и ерошить непослушную гриву Эрека, ждать, пока они вырастут, и улыбаться вместе с ними, слушая рассказы о каждом прошедшем дне. Ничего этого у нее не будет. И того, третьего, еще нерожденного, не будет тоже, так что зря темный колдун увел чудовищ, надеясь на плату: Женевьева не сможет отдать обещанное: из подвалов Инквизиториума нет выхода таким, как она.
А трое все молчали и ждали: терпеливо, уверенно, понимая, что деваться ей некуда — и вокруг были только холодный камень и беспросветная ночь. А рассвет здесь никогда не наступал — и Женевьева заплакала.
Глава 12. Птицы поют на рассвете
Стамасс, столица герцогства Альбан, дворец его блистательности герцога Орсилия Альбана,
