Глава 11. Перед рассветом темнее
Стамасс, столица герцогства Альбан, дворец его блистательности герцога Орсилия Альбана,
21 число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного
Домициан проснулся ночью, словно что-то толкнуло его, мгновенно вырвав из тяжелого болезненного забытья. Открыл глаза, поймал на полированном дереве потолка отблеск лампы — с некоторых пор велел на ночь оставлять свет на прикроватном столике — и почувствовал чье-то присутствие. Но спальня была пуста: с высокой кровати хорошо просматривались все углы, да и предположить, что здесь, посреди дворца его блистательности герцога Альбана, кто-то чужой может проникнуть в тщательно охраняемые покои — было неслыханной нелепицей. Не для того у дверей днем и ночью стоят рослые горцы в кирасах и с протазанами из лучшей зелвесской стали, не для того каждый день покои высокого гостя заново проверяются и освящаются братьями-хранителями, да и какое зло посмеет приблизиться к наместнику Святого Престола? Пусть Стамасс и не столица, защищенная кольцом церквей от любой тьмы, что может просочиться в город, но брата короля охраняют не хуже, чем самого короля. А может быть и лучше. Кому нужен король, доживающий последние недели, если не дни? Здоровый наследник трона в цвете лет — совсем иное дело.
Лежа под мягким душным покрывалом, Домициан думал, что утренняя встреча с Альбаном нужна им обоим, и определенно стоило бы выспаться, потому что с каждым годом все тяжелее бодрствовать ночами. Мысли текли вяло и сонно, и непонятно было, почему он размышляет об этом прямо сейчас, вместо того чтобы повернуться набок и заснуть под успокаивающий треск лампады. Размышляет о том, что Его величество Ираклий наверняка не доживет до весны. О том, что высокомерная осанка Альбана словно предчувствует тяжесть короны, которая вот-вот увенчает его чело. И о том, что приехать следовало, но отчего-то такое чувство, что все его разговоры с Альбаном пусты и бесполезны.
А потом беспокойство, свернувшееся где-то в середине грудины, чуть ближе к левой ее стороне, стало слишком сильным, и Домициан вспомнил это чувство безразличного тяжелого взгляда, холодно-изучающего, чуждого, как взгляд гадюки, греющейся на солнце. Вспомнил — и встал, накинул теплую котту, не сразу попав в рукава, застегнул пуговицы, скрывая под длинным одеянием ночную рубаху. Звать служку, чтоб подал чулки, не стал, просто сунул босые ступни в мягкие полусапожки с загнутыми носами — новая мода из Молля — подтянул выше морщинистые голенища, расшитые золотой канителью… Не замерзнет, в самом деле. Взял со столика лампаду, сразу почувствовав себя немного увереннее, словно мерцающий огонек за тонким стеклом мог отогнать тьму, сгустившуюся вокруг, стоило ступить за порог, в мягкий мрак кабинета.
Здесь было холодно. Окно, с вечера плотно прикрытое и запертое служкой, темнело провалом, распахнутое настежь, и в него виднелся узкий серпик на беззвездном, затянутом облачной дымкой небе. Домициан остановился на пороге, поднял повыше лампаду.
— Слишком много ладана, — негромко донеслось от окна. — Вам следует чаще здесь проветривать.
Он сидел на подоконнике, скрываясь в ночных тенях, словно в складках плаща, упираясь в стенки оконного проема спиной и ступнями согнутых в коленях ног. Вроде бы и в комнате, но в то же время и там — в ночной тьме, из которой не может прийти ничего доброго. Застыв, отвернувшись, разглядывал бледный серпик, теряющийся в облачной мути. Было бы на что смотреть. Фейри любят полную луну, разве нет?
— Мы просто любим луну, — сказал сидящий на окне, по-прежнему не поворачиваясь к вздрогнувшему Домициану. — И звезды, и солнце, и еще много чего. Успокойтесь. Я не читаю мыслей. Все думают, что фейри любят лишь полную луну, а она прекрасна любой: от рождения до умирания.
Слегка изменив позу, он повернул к Домициану белеющее в полумраке комнаты лицо, улыбнулся, словно старому знакомому. Впрочем, он и был старым знакомым, потому что как иначе назвать того, с кем видишься не каждый год — но при этом многие годы. Старый знакомый, Добрый Сосед, как звали их раньше, Высокий Господин из холма. Домициан снова ощутил бессмысленную жгучую зависть, разглядывая лицо, на котором за все эти годы не добавилось ни морщинки. И снова подумал, как и всегда, видя его, что это — неправильный фейри. Слишком… похож на человека. Равнодушные глаза под тяжелыми веками, узкие губы, чуть длинноватый, но идеальной формы нос, и лишь в профиль скорее угадывается, чем на самом деле видна легкая горбинка. Он мог быть вельможей древнего рода — с таким лицом, а мог бренчать на лютне в трактире или читать проповедь с кафедры благоговейно внимающей толпе. Он мог быть кем угодно, только не фейри, потому что для фейри был слишком… обычен? Слишком… человек?
Сидящий продолжал улыбаться, в свою очередь молча разглядывая Домициана, потом разомкнул губы:
— Доброй ночи вам и этому дому. Я не вовремя, кажется?
— Нет, ничего, — ответил Домициан, удивляясь, как хрипло звучит его голос. — Но как вы прошли?
— Мимо стражей?
Существо на окне — все время приходилось напоминать себе, что это не человек, а нечисть, гадюка в человечьем обличье, сумеречная тварь — небрежным движением руки откинуло назад волосы, связанные на затылке в длинный высокий хвост.
— О… Что поделать, если они не любят ночь? Она, в свою очередь, тоже им не благоволит. Но разве это важно? Помнится, вы просили приходить в любое удобное для меня время.
"Да, просил, — подумал Домициан. — А ты не появлялся три года, присылая записки с парой кратких и обидно-небрежных фраз. «Не получилось. Продолжаю», — вот и все, что я видел три года подряд. Значит ли это, что теперь — получилось?"
Предчувствие горячей волной поднялось изнутри, и Домициан увидел, как снова раздвинулись в понимающей улыбке губы на ненавистном лице. Почему ненавистном? А разве можно без ненависти смотреть на того, кому с рождения дано то, о чем мечтаешь всю жизнь? Плача от первых детских страхов, пришедших после осознания смерти, Домициан яростно, с недетской жаждой и уверенностью молился, но Свет молчал, и он глушил в себе этот страх — а тот не уходил. Возвращался свистом стрелы на охоте, шуршанием гадючьей чешуи невыносимо близко от тонкой кожи сапога, кипятковой дрожью, все чаще разливающейся по груди… Самый паршивый брауни или лепрекон был то ли бессмертен, то ли долголетен настолько, что Домициану о подобном оставалось только мечтать! А Свет запрещал даже мечтать о подобном. Каждый должен прожить свою жизнь, отмеренную при рождении, и встретить смерть, отдавшись на суд Благодати. И фейри, пойманные людьми Домициана, молчали на вопрос о секрете бессмертия или смеялись, даже захлебываясь кровью. Должно быть, действительно не знали, потому что кто бы на их месте не сказал? И они-то были настоящими: уродливые карлики, прекрасные девы, полные сил чудовища — настоящая нелюдь, не то что этот.
— Да, просил, — повторил Домициан, с трудом выговаривая слова будто замерзшими губами. — И вы пришли. Значит, получилось?
— Значит, получилось, — эхом отозвался сидящий на окне, ставя локоть на согнутое колено и опираясь на ладонь подбородком.
