А тут Париж. Русская аристократия и их потомки. Бутики ведущих модельеров. Приемы, которые дает русское посольство. Жизнь в консульстве отдаленно напоминает жизнь пауков в банке, но сколь тяжелые недостатки, столь весомые достоинства. Нужно уметь отделять зерна от плевел. А Оля умела.
Оля смотрела мне в глаза и говорила:
– Боря доверчивый, открытый. Он любит людей, он добрый. Знаете, почему его бросила вторая жена? Он тратил на подарки все деньги. Поедет в Москву, и все сбережения на ветер. Там, в Париже, они сидят, копят годами, во всем себе отказывают, а Боря тратит в один миг. Раз – и нет. Это характер такой.
– Любит производить впечатление, – предположила я.
– Нет. Любит дарить. Давать. Он добрый. И непрактичный. Но ведь это лучше, чем все себе, все в кучку, как белка в норку.
На пальце Оли поблескивало кольцо с изумрудом.
– Красивое кольцо, – отметила я.
– Это Боря подарил. От тетки осталось. Прошлый век. Старинная работа.
Мимо нас пронеслись велосипедисты. День был наполнен движением, солнцем, молодостью, любовью, вкуснейшими сардельками. Что еще желать?
Фима оказалась на пороге большого счастья. У нее образовался жених. Алекс.
Она приехала мне его показать, узнать мое мнение. Все-таки я писатель, инженер человеческих душ. Значит, я смогу заглянуть в душу Алекса.
Алекс – среднестатистический мужик лет пятидесяти. На вид – технарь, вроде инженера среднего звена. Оказывается, они с Фимой были знакомы с юности. Алекс был даже влюблен в Фиму, но потом жизнь развела.
Алекс женился на некой Соне, жил с ней душа в душу, а теперь Соня умирала. Лежала в больнице. У нее были какие-то показатели, несовместимые с жизнью. Какие-то высокие цифры, которые не удавалось понизить. Врачи ждали конца. Алекс был предупрежден. Он посещал Соню в больнице, но она находилась в сумеречном сознании. Алекс сильно огорчался, но понимал: надо трезво смотреть на вещи, искать новую подругу, искать и находить теплое место.
Он достал старые записные книжки, позвонил Фиме. Фима, как это ни странно, жила по старому адресу. Ее телефон не поменялся. И сама Фима тоже мало изменилась.
Алекс хотел перевезти Фиму к себе в квартиру, но было неудобно перед соседями. Решили подождать. Недолго осталось.
Алекс и Фима приехали ко мне с банкой меда. Стали делать витаминный напиток. Его состав: мед, лимонный сок и чеснок.
Лимоны и чеснок нашлись в моем доме. Фима перекрутила их в блендере, потом смешала с литровой банкой меда. Получилась гадость несусветная. Ошибка – в количестве чеснока. Надо было положить пару зубчиков, а Фима ухнула пять головок. Мне стало жалко мед – натуральный, душистый. А теперь куда эту адскую смесь? В десерт – не пускает чеснок. В мясо? При чем тут мед? Абсолютно бесполезная бурда.
Фима не огорчилась. У нее было чудесное настроение. Они с Алексом были наполнены радостным интересом друг к другу. Фима преобразилась. Из активной и вульгарной Кабирии она превратилась в мягкую, гармоничную, практически интеллигентную женщину.
Я смотрела и понимала: все-таки женщина без мужчины, как без ноги, передвигаться можно на костылях, но неудобно, неэффективно и уродливо. А сейчас Фима пребывала на двух ногах, и обе ноги были красивые, сильные, с большим сроком годности.
Мы уселись за стол. Пили, закусывали и беседовали. Я поймала себя на том, что под Алекса не надо подстраиваться. Мы общались на равных.
В какой-то момент Фима достала листки со стихами. Протянула мне.
– Чьи это? – не поняла я.
– Мои.
Ага! Вот он, момент истины. Вот зачем Фима добивалась знакомства со мной. Она хотела получить консультацию и протекцию.
От писателя все именно этого и хотят. Побочное действие популярности. Я каждый раз надеюсь, что люди жаждут прикоснуться к моей бессмертной, неповторимой душе. А вот фига два. Все хотят отщипнуть что-то для себя лично. А с другой стороны: почему бы и нет? Когда я делала первые шаги в литературе, я тоже бегала с листками и консультировалась. Мне помогали. Значит, и я должна помочь.
Я опустила глаза в стихи Фимы.
Невольно вспомнила рассказ Всеволода Иванова «Сорок первый». Там героиня Марютка писала стихи. Я запомнила такую строчку: «Двадцатеро в степь ушло». Это значит: двадцать человек ушло в степь. Марютка была безграмотна и бездарна в поэзии.
От стихов Фимы на меня пахнуло тем же самым – бездарностью и безграмотностью. Я молчала.
– Ну, как вам мои стихи? – не выдержала Фима.
– Это не стихи, – сказала я.
– А что?
– Ничего. Пустое место.
– А Дементьев похвалил.
– Наврал. Не хотел тебя обижать.
– А вы не могли бы позвонить композитору Игорю Крутому?
– Зачем?
– Пусть он напишет музыку на мои стихи. Я буду поэт-песенник. Как Рубальская.
Я позвоню Игорю Крутому, а он потом скажет: «Кого ты ко мне прислала?»
– Пусть Дементьев позвонит, – предложила я.
– Ну как же… Мы же с вами знакомы. Можно сказать, дружим.
Фима не понимала: есть вещи, которые не даются по блату – это счастье и талант.
Фиме казалось, что все можно достать и купить.
Алекс разлил вино по фужерам.
– А что же мне делать? – спросила Фима.
– Ничего не делать, – посоветовала я.
– Я тоже ей говорю: зачем тебе эти стихи? – поддержал меня Алекс.
Фима нам не верила. Сидела с недовольным лицом. Она была человеком активных эмоций. Эти эмоции в ней кипели и бурлили. Она выкладывала их в своих стихах, но получалось «двадцатеро в степь ушло». «Сделать хотел грозу, а получил козу», как пела Пугачева. Но Фиме казалось, что ее коза – это как раз гроза, во всяком случае не хуже. Ее убивало наше непонимание. Но ничего. Алекс ее утешит, и довольно скоро. Не позже, чем сегодня.
Голос Бориса Белого был глухой и слабый.
– Ты где? – крикнула я в телефонную трубку. – В Москве или в Париже?
– Я в больнице. У меня инфаркт. И депрессия.
– А Оля где?
– Оля ушла.
– Как? – не поняла я.
– Ушла и украла у меня кольцо.
– Господи…
История оказалась такова: наше посольство в Париже давало прием в честь высокого гостя. На приеме присутствовали богатые виноделы, муж и жена, и их сын Поль Валери.
У семьи – гектары виноградников и сеть винных заводов. Богатейшие люди, миллионеры. Одеты скромненько: у жены пучок на затылке и дырка на чулке. Порвала и не заметила. Папаша – краснолицый, с пузом. Должно быть, пьет много вина.
