Царица Мария сидела, вжавшись в стенку саней, почти до бровей укрывшись меховой накидкой. Царевичи с любопытством оглядывались вокруг. А государь сидел молча, стиснув зубы так, что выступили скулы, и глядя прямо перед собой. В голове билась одна мысль: остановят или нет?
Остановят?..
Почему они не останавливают и даже не спрашивают, куда он едет?!
Рады?!
Ему, Богом данному государю, позволяют вот так уехать, не противясь?!
Должны были под полозья саней бросаться! За полы шубы хватать, на коленях умолять не покидать их!
Не остановили, дали уехать!
НЕ ОСТАНОВИЛИ !!!
ЕГО не остановили!!!
Никто не подозревал об ужасе, испытанном Иваном Васильевичем в те минуты. Он увозил казну, увозил всю московскую святость — иконы, церковную утварь, грузил всё на виду у Москвы, потом торжественно обходил храмы и монастыри, со всеми прощался, но никто не спросил, почему он уезжает, никто не попытался остановить, никто даже толком не спросил, куда это он! Ни священники, ни бояре, даже народ московский... Точно не государь покидает Москву, а простой купец. Иван усмехнулся, небось послы литовские уезжали, и то зевак больше было!
Билась злая мысль: «И пусть! И ладно, если не нужен, то пусть сами попробуют! Отрекусь! Совсем отрекусь!»
К царским саням подъехал Алексей Басманов, направлявший движение:
— Государь, куда сворачивать? Куда едем?
А Иван Васильевич попросту не знал, куда ехать! Но уверенно махнул рукой:
— В Коломенское!
В Коломенском делать нечего, да и жить там особо негде такому количеству людей, которые при нём. И всё же до самого села государь не проронил ни слова. Он ничего никому не объяснял: ни сопровождавшим его боярам и дворянам, ни сыновьям, ни тем более жене, потому как сам не знал, что делать!
В Коломенском, конечно, переполох. Царской семье ночлег устроили какой положено, а остальные уже сами, как смогли...
До вечера государь молчал, никто не рискнул спрашивать, что делать дальше. Остановившийся взгляд Ивана Васильевича заставил бы любого отступить, не задав вопроса. Обычного вечернего пира не было, напротив, царь очень долго молился, о чём — знал только он.
— Господи, вразуми! Господи, наставь на путь истинный!
Что теперь делать? Уезжал, показывая всем, что обижен на изменников. Надеялся, что станут уговаривать не бросать Москву, не гневаться... что приползут на коленях с мольбами... А вышло? Стояли, широко разинув рты, и молча ждали, что будет дальше.
Как быть? Возвращаться просто нелепо... но и ехать некуда... Огнём обожгла страшная мысль: а ну как Старицкого вместо него царём назовут?! Тут же отмёл её. Нет, не могут! Он царём венчан, он жив и пока не отрёкся, никого другого не могут таковым назвать!
А что, если отречься? И снова испугался — а возьмут и примут отречение! Тогда он кто? Князь, и только. Из монастыря сразу вернётся Ефросинья Старицкая, а от неё пощады не будет ни ему самому, ни сыновьям...
Самую страшную мысль — о том, что вдруг объявится тот единственный, с которым и Старицкие спорить не смогут, сын Соломонии, — гнал от себя, не позволяя додумать до конца. Гнал, а она упорно возвращалась. Вот кого Иван Васильевич боялся больше всего, боялся до дрожи в коленях, до сердечного обмирания, всюду ему чудился призрак Георгия, виделась кукла из могилки Покровского монастыря, ряженная в детскую рубашечку...
Нет, никто не должен об этом не только знать, но даже чуть заподозрить! Малюта не в счёт, тот не предаст, другим ни слова даже во сне, даже в предсмертном бреду!
И Иван Васильевич молил и молил Заступницу помочь, оградить от призрака его самого и детей. Просил одолеть... А нужно было просто просить себе спокойствия, потому как много лет этот призрак станет донимать его, не давая ни жить, ни даже думать по-человечески. Всё будет казаться, что вот уже нашёл Георгия Малюта, вот-вот уничтожит... Но снова и снова призрак ускользнёт...
Был ли он на самом деле? Бог весть, но на семь лет жизнь московского государя превратилась в сущий кош мар, когда царь подозревал всех вокруг и отовсюду ждал удара в спину. Иван Васильевич стал не просто подозрителен, временами он казался умалишённым, непонятный в своей жестокости, а оттого ещё более страшный...
Вместе с царём кошмарной станет жизнь и всей Московии заодно. Ведь именно среди своего народа, своего окружения Иван Васильевич станет искать спасённого Георгия, искать тайно, жестоко расправляясь с любым, кого хоть как-то заподозрит в причастности к спасению старшего брата.
Почти до утра стоял на коленях перед образами Иван Васильевич, усердно отбивая поклоны. Утром на его челе красовался огромный синяк от ударов об пол. Ужаснувшемуся Афанасию Вяземскому угрюмо ответил:
— У всех так должно, если не просто гнуться, а поклоны бить!
Царица Мария рыдала в подушку, у неё были красны глаза и распух нос, но на это никто не обратил внимания, не до царской красы. Мрачен царь, мрачны и все вокруг, ни смеха, ни громких голосов. Глянул бы кто чужой — словно похоронили кого...
А Ивану Васильевичу неожиданно понравилось и поклоны бить, и на коленях стоять. К нему осторожно присоединились те, кто всегда рядом, — отец и сын Басмановы, тот же Вяземский, Скуратов...
Две недели простояли в Коломенском, но посланников из Москвы всё не было. Конечно, государь делал вид, что никого не ждёт, он истово молился и никому не показывал, что ему СТРАШНО!
За это время морозы вдруг сменились уже настоящей оттепелью, точно как во время казанских походов. Неожиданно пошли дожди, как и говорили старики, дороги развезло. Шли день за днём, из Москвы вестей не было, государь всё молился, почти не разговаривая, остальные маялись от ужаса и неведения. Только 17 декабря снова ударил мороз, вмиг сковавший грязь. За ночь дороги стали. Снега не было, но не было и непролазной жижи.
Государь вдруг приказал назавтра быть готовыми к отъезду. А куда, снова промолчал. И снова никто не рискнул спросить, даже Фёдор Басманов. Его государь нынче не звал к себе вечерами, не ласкал взглядом, а то и рукой, не до верного Федьки Ивану Васильевичу. И снова шептал и шептал молитвы государь, бил и бил поклоны, садня себе лоб, умоляя Господа вразумить, помочь...
В Москву возвращаться не стали, немного пожили в Тайницком и заехали в Троице-Сергиеву лавру. Туда, конечно, отправился только сам государь с особо близкими людьми, даже царицу оставил в санях.
О чём царь беседовал с монахами, только им и известно, знали лишь, что каялся во многом, с игуменом говорил о Божьем провидении, о Божьей воле. Если честно то и игумен не всё понял из разговоров, только знал, что в смятении великом государь. Это было плохо, ведь на Московию со всех сторон вражины наползают: и Сигизмунд не прочь себе куски оторвать, и Девлет-Гирей, и те же шведы не упустят возможности... Не время кручиниться царю, ох не время...
