20 июня москвичи ужаснулись: юродивый Василий в полдень вдруг встал точно вкопанный подле церкви Воздвиженья на Арбате и стоял, обливаясь горючими слезами. Пробовали спросить, с чего бы, ответствовал, что по погибели храмовой плачет! Божий человек загодя беду чует, оттого и затосковали люди.
Прав оказался блаженный, в той церкви первой вспыхнуло, точно по злому колдовскому умыслу. Загорелось быстро, сильный ветер понёс огонь по городу. Набат поднял Зарядье, Москва горела по всей Яузе! Чёрный дым застлал небо над городом, на улицах крик стоял немолчный, рушились крыши и стены горевших домов, вопили опалённые, просили помощи растоптанные обезумевшей толпой и взбесившимися от огня и страха лошадьми! Город заволок горький смрад от сгоревших в пожаре людей и скотины, которую попросту некому было спасать, тут самим бы уберечься!
К вечеру страшное зарево над Москвой затихло, но вой по погибшим стоял и утром. Пожары часто жгли Москву, но никогда не докатывались до Кремля. Теперь и там дышать было нечем от смрада и чёрного дыма, ползущего от города. Молодого царя с царицей и родственниками вывезли на Воробьёвы горы в летний царский дворец. Туда огню и смрадному дыму от Москвы не добраться, тянуло в другую сторону.
А где загорелось на следующий день, никто бы сказать не смог. Заполыхало точно со всех сторон. Но самое страшное — налетевший сильный ветер понёс огонь по городу в сторону Кремля! Когда начали рваться пороховые погреба, москвичи поняли, что пожара-то ещё и не видели! В Москве пылало всё — Пушечный двор, Оружейная палата, Постельная палата, церкви, с колоколен которых падали колокола, Казённый двор...
Полыхал город, снова гибли в нём люди от валившихся сверху пылающих брёвен, от горящих тёса и соломы, сорванной ветром с крыш, задыхались от удушья, были растоптаны мечущимися лошадьми. Даже Успенский собор не смогли отстоять, внутри выгорело всё, митрополита Макария пришлось опускать из крепостного тайника на вожжах к Москве-реке, да вожжи оборвались, едва не погиб митрополит, сильно ударившись о землю.
К вечеру жаркий, свирепый ветер наконец стих, и огонь стал понемногу униматься. Но смотреть на Москву спокойно не смог бы никто.
Стены Кремля с проломами от взрывов порохового запаса закопчены, многочисленные церкви обезглавлены, стоят только их обгоревшие остовы. Нет больше Кремля! И большей части города тоже нет, вместо изб одни обгорелые печные трубы. Ничего не оставил огонь, ни домов, ни лавок купеческих, ни усадеб...
Но, главное, он не оставил людей, кто не успел прорваться сквозь смрадный дым и пламя к берегам реки или в луга за городскими улицами, почти все погибли, сгорев или попросту задохнувшись. Задохнулись и многие, кто прятался от страшного жара в глубоких погребах и подвальных ямах. Пропало всё: родня, дома, скотина, скарб... Как теперь жить, чем кормиться? Как подняться снова на ноги, растить детей? За что, Господи?! Чем так провинилась перед тобой Москва, её люди, те, кто в поте лица добывал себе хлеб каждодневный?!
Не поверили москвичи, что мог вот так наказать их Господь, поразив пожаром всех без разбора, и богачей, и детей безвинных. А церкви почему погорели, святые иконы погибли? Постепенно росла уверенность, что не обошлось без ворожбы, без нечистой силы. Смутилась Москва, стала умом своим искать виновных. Не верилось, что это могли быть свои, русские. Значит, кто?
Известное дело — чужаки, Глинские, а самая главная среди них она — бабка молодого царя Анна Глинская. Вестимо, ведьма она, ненавистница всякого русского обычая. Кому, как не ей, желать порушения православных церквей? Всегда мечтали Глинские сменить веру русскую на чужую! Нашлись видевшие, как летала эта ведьма хвостатая ночью над городом, кропила кровавой водой, из сердца мертвецов взятой, дома московские, и церкви святые, и монастыри... Потому не устояли они в лютом пожаре.
Смерть всему роду Глинских! Кто бросил клич казнить царёву родню — дознаться не смогли, но новый смерч не хуже огненного понёсся по Москве. Обезумевшая от горя и крови толпа бросилась громить уцелевшее боярское добро. Сначала разнесли двор Глинских, досталось и безвинным холопам боярским, и всем, кто показался доброхотом ненавистного семейства.
Такой вал остановить невозможно, пока буйство не иссякнет само собой. Но до этого было далеко, слишком велики потери в трёх московских пожарах. Кто-то крикнул, что дядя царя Юрий Глинский укрылся в Успенском соборе, в алтаре прячется! Страшна обезумевшая в своей ярости толпа, никто и ничто ей не указ. Не остановили ни святые стены, ни даже крест ал тарный, выволокли вопящего князя на Соборную площадь и тут же забили насмерть кольями и камнями, да так, что всё его тело и голова превратились в сплошное кровавое месиво!
Найти бабку царскую Анну Глинскую и другого дядю, Михаила, не удалось, царь увёз бабку в Воробьёво, а дядя сумел удрать в своё калужское имение. До утра толпа громила Москву, но и на другой день не успокоилась, отправился народ на Воробьёвы горы, к летнему царскому дворцу. Каждому, кто шёл, хотелось мести за погибель родных, за нищету, которая после пожара грозила многим, за порушенную хорошую жизнь. Впереди двигались ярые мужики, потрясая кольями и топорами, пищалями, отнятыми у стражи московской, а то и просто огромными кулаками. За ними горластой толпой бежали мальчишки, никак не могущие пропустить такое зрелище! Сзади спешили даже бабы, много потерявшие этим днём, а потому и сами готовые вырвать сердце у проклятой ведьмы!
Страшная в своей ярости масса приближалась к царскому летнему дворцу, и некому было её остановить, задержать. На охрану мало надежды, москвичи быстро разнесли тесовые ворота, посбивали замки с амбаров, ревели единым криком:
— Анну, бабку царёву!
— В огонь её, ведьму!
— Сжечь!
— Сжечь Глинскую!
Ещё немного, и ворвались бы обезумевшие люди в палаты, бросились громить всё и всех внутри терема. И вдруг на крыльце наткнулись на выставленный вперёд большой крест! Ход беснующимся людям заслонил небольшого роста священник. Отбросить крест в сторону не решился никто, передние на мгновение замерли, а сзади на них всё напирали. И тут на весь двор, перекрывая разъярённые вопли, раздался зычный голос священника, и откуда только бралась такая сила в небольшом теле:
— На кого руку подняли?! На царя своего?! Царь пред вами виновен?
До сих пор никто не посмел встать против толпы, слуги царские попрятались так, что не сыскать, а этот небольшой толстенький человечек в рясе смело противился тысячеголосой ораве! От неожиданности передние даже затихли, а стоявшие сзади тянули головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались растерянные голоса:
— Не-е... нет, царь не виновен... царь-то что?
Благовещенский священник Сильвестр, почувствовавший сомнения мятежников, гаркнул ещё громче, так, чтобы слышал весь двор:
— Так чего же вы царские хоромы громите?!
Толпа опомнилась, принялась требовать своё:
— Бабку царскую давай!
— Ведьму Анну Глинскую в огонь!
