Нет, в Новгороде должен быть истреблён сам вольный дух! А на чём он держится? На богатстве, ведь новгородский Торг куда больше и богаче московского, а новгородские купцы известны по всему свету. Разорить! Торговля рухнет? Ничего, привольней будет московским купцам торговать, не зря же он своих людей в Англию с товарами отправлял.
Участь города была решена, и неважно, виновен он или нет. Подложное письмо вытащено, предъявлено, архиепископ Пимен объявлен волком и хищником, с поста своего смещён, хотя царь не имел права это решать без Собора, а епископская и городская казна подвергнута настоящему разграблению. Как и весь город.
Опричники словно стремились либо увезти, либо уничтожить всё, что могло продаваться на Торге. Сам государь снова уехал в лагерь на Городище, издали наблюдая, как над городом то тут, то там поднимаются клубы чёрного дыма, и слушая немолчный крик, стоявший над Волховом. Людей убивали сотнями, некоторых разрубали на куски и топили в прорубях, других заталкивали под лёд живыми, не позволяя выплывать...
В память об этих невиданных и бессмысленных казнях у новгородцев надолго сохранилось предание, что Волхов у моста не замерзает ни в какую стужу от обилия пролитой там крови. Великий мост через Волхов впору переименовать в Кровавый...
В записях Малюты Скуратова значилось, что было отделано 1490 человек, не считая женщин и детей. Вот это ужасало новгородцев даже больше самих нелепых казней — опричники топили женщин с детьми, особенно с мальчиками. Чего царь боялся, — что сыновья станут мстить за отцов? Конечно, ни Иван Васильевич, ни Малюта не стали объяснять, что ищут жену Георгия с его сыном, которая, по сведениям Скуратова, гостила в Новгороде у родственников.
Архиепископ Пимен был опозорен, посажен задом наперёд на кобылу и в таком виде отправлен в Москву. Следом за ним потянулись сотни новгородцев из лучших горожан, чтобы дознание продолжалось и в Москве. Здесь царю было недосуг, он со своей армией принялся разорять окружающие монастыри.
Опричникам Малюты не удалось напасть на след Олены с сыном, она укрылась у родственников, и её муж зря думал, что жена ни о чём не догадывается. Конечно, не знала женщина о том, что связывает Георгия с государем, но догадывалась, что он государев враг. А потом услышала похвальбу опричников о судьбе Торжка и его жителей, но главное — увидела самого царя!
Это было ещё до начала избиения, государь отправился на службу в Софийский собор.
— Кто это?! — В шёпоте Олены был такой ужас, что родственница даже удивилась:
— Государь наш, Иван Васильевич... Чего ты?
Чтобы сдержать крик, рвущийся из уст, пришлось закусить руку. В окружении опричников ехал богато разодетый, правда, изрядно потрёпанный... её муж Георгий! Женщина никому ничего не стала говорить, но не смогла заснуть всю ночь. Всем было не до неё, потому что хозяин дома в числе прочих состоятельных горожан был взят на правёж, а потом и вовсе отправлен в Москву.
Олена пыталась понять, почему Георгий так похож на государя и чем это грозит им с сыном. Вернее, в глубине души уже понимала, но всё пыталась убедить сама себя, что ошибается. Спросить не у кого, те, кто мог знать, остались в сожжённом Торжке или в Твери, в Новгороде только её родственники, которым и говорить о своих подозрениях не стоит.
Промучившись, она при первой же возможности постаралась уехать в Псков. Купец, который подвозил их с сыном, рассказывал страсти о гибели Твери. У него сгорела семья, сказали, что кто-то болен, закрыли в доме и подожгли. О лавках и амбарах купец и не вспоминал. Остался нищ и одинок, даром что сам выжил, оказавшись от дома вдали в страшный час. Об этом и сокрушался, всё казалось, что, будь он дома, сумел бы спасти своих — мать, двух сестёр и жену с тремя детишками.
Он же посоветовал, где остановиться в Пскове. Двор был небогатым, но приняли их радушно. Олена ничего не рассказывала о муже и его похожести на царя, просто сказала, что была у родичей в Новгороде, когда сожгли Торжок, возвращаться некуда, закончится этот ужас, можно будет вернуться в Торжок, посмотреть, что осталось, отрыть кубышку...
Казалось, самое страшное позади, можно успокоиться хоть на время, но простудился сын, полыхал жаром, метался в бреду, то прося пить, то зовя отца. Но и это никого не беспокоило, мало ли мальцов болеет.
И вдруг...
Колокол был явно набатным! Вскинулись все, хозяйка дома Ульяна убежала на площадь слушать, что скажет псковский воевода князь Юрий Токмаков. Вернулась сама не СВОЯ:
— Государь с опричным войском на Псков идёт! Решили встречать с хлебом-солью и поклонами...
Хотелось крикнуть:
— Какие поклоны!
А сердце упало: неужто права в своих страшных подозрениях и её ищут?! Смеялась сама над собой: невелика птица, чтобы государь за тобой ездил, мог бы прислать своего страшного рыжего Малюту Скуратова, рассказывали о его пыточных ужасах... Конечно, нет, просто за Новгородом пришёл черёд Пскова. А внутри бился крик новгородской родственницы:
— Зачем женщин с детьми убивать?! Они-то в чём провинились?
Олена не знала, что и до их дома добрался Григорий Лукьянович и, спасая своих родных, сказала хозяйка, что торжковская гостья сбежала в Псков. Скуратову вовсе ни к чему были лишние свидетели, не спасла разговорчивая родственница ни себя, ни родных, а вот Олену выдала. Теперь Скуратов знал, что жена Георгия в Пскове. Псков не Новгород, перебрать куда легче, одно плохо — до границы близко, и всё же торопиться не стали...
В Пскове у каждых ворот поставили столы с хлебом-солью, звонари на колокольнях руки стёрли от верёвок, словно в великий праздник, звоня и звоня... Этот звон опричное войско и сам государь услышали загодя. Иван Васильевич усмехнулся:
— Боятся... Правильно боятся.
В город въехали под перезвон колоколов, приветственные крики горожан. Воевода Юрий Токмаков, прекрасно понимая, как рискует, всё же обратился к государю с речью, прося помиловать псковичей, ручаясь, что они ни о какой измене и не помышляли.
Олене было всё равно, её сын умирал. Не смог мальчик пересилить болезнь, угас в бреду в тот самый час, когда царь въезжал в город.
На улице к государю подошёл юродивый Николка и предрёк страшное, если царь не оставит Псков в покое. Иван Васильевич только усмехнулся: куда уж страшней? Он спокойно наблюдал, как с Троицкого собора снимали колокол, тот самый, что приветственно гудел при его въезде в Псков.
И тут к нему бочком пробрался Малюта Скуратов:
— Две новости, государь.
— Говори.
— Конь твой вдруг пал.
У Ивана перекосилось лицо (неужели этот юродивый прав?!), но сумел взять себя в руки.
— А ещё?
— Она сама пришла.
Царь повернулся всем телом, впился взглядом в лицо Малюты. Видевшие это решили, что из-за коня.
— Точно она? А сын?
