Сказал:
– Да ладно тебе – тысячу. Средняя скорость гоночного болида – всего каких-то несчастных триста с хвостиком. Но по сути ты, конечно, права.
* * *
Шли очень медленно. Ларка понимала, что он не привык ходить вслепую, щадила его, как могла, о каждом бордюре и повороте предупреждала заранее, а потом еще раз, еще и еще. А в перерывах тараторила без умолку, рассказывала, как он обычно рассказывал ей: сейчас мы идем по улице, где много старых домов, крытых синей черепицей, о которой я уже все уши тебе прожужжала, но ничего не поделаешь, она снова есть. Вместо электрических фонарей на этой улице горят факелы, то есть, просто открытый огонь на таких специальных круглых подставках – жаровнях? – не знаю, как точно сказать. А вот и афишная тумба, вся в лоскутах красно-зеленых плакатов, все приглашают на большой Рождественский концерт, начало в шестнадцать-ноль-ноль, двадцать четвертого декабря пятнадцатого года; боюсь, мы с тобой немного опоздали. И зайчик! Тот самый зайчик с павлиньей задницей, за знакомство с которым ты нынче планировал меня придушить, совершенно зря, между прочим, он бронзовый и вообще не в моем вкусе. То есть умиляться – да, а так – пожалуй, все-таки нет. А к той красной стене мы с тобой подходить не будем, там куча картинок, я с непривычки зависну на пару часов, разглядывая подробности, и ты совсем заскучаешь. Нет уж, вперед и только вперед, где-то там, в туманной дали меня ждет возлюбленная моя ватрушка и кофе, очень много горячего кофе, никогда особо его не любила, а теперь даже руки от жадности дрожат. Кстати, если хочешь понюхать тюльпаны, это можно устроить, подведу тебя к самой клумбе… Впрочем, нет, тюльпаны отменяются, там ужасная лужа, не пройти, так что ладно, будем нюхать издалека. Вот еще бы вспомнить, куда я потом повернула… Да, точно. Сюда.
Шел за ней, слушал, думал: сон это или нет, но когда я в последний раз видел Ларку такой счастливой? Пожалуй, вообще никогда, даже в постели, мало ли что казалось. То-то и оно. Думал: ясно, конечно, что сон, так не бывает, чтобы слепая прозрела ни с того ни с сего. Ладно, пускай сон, но, Боже, если Ты все-таки есть, сделай так, чтобы эта прогулка снилась не только мне, но и ей. А если Тебя нет, все равно сделай, я знаю, Ты точно справишься, кому и заведовать снами, как не выдуманному всемогущему существу.
Запах кофе, горячего теста, корицы, ванили, чего-то еще, сладкого, как квинтэссенция простых земных радостей, он почуял задолго до того, как Ларка сказала: «Надо же, все-таки нашла! И открыто. Ну, значит, живем. Осторожно, сейчас будет ступенька. А потом я помогу тебе взобраться на табурет».
Только усевшись, понял, как на самом деле устал от долгих хождений вслепую, от мыслей, панических и восторженных, вперемешку крутившихся в голове, от Ларкиного счастья и своего страха, вернее, двух страхов: что их ночная прогулка по незнакомому городу окажется сном и что она в любой момент может стать единственной явью, данной ему в ощущениях, раз и навсегда. А больше всего – от собственной неспособности выбрать, чего продолжать бояться, а чего следует немедленно захотеть – скорее, пока не сбылось, чтобы стало потом приятным сюрпризом, а не ужасом, способным свести с ума.
Ладно, устал и устал, подумаешь, с кем не бывает. Это даже немного смешно: спать и видеть во сне, как ты задремал, сидя на высоком жестком табурете, и сквозь сон слышишь два голоса: слишком бодрый для такого раннего часа мужской, восхваляющий достоинства свежевыпеченных булок, и женский, Ларкин, победительно звенящий: «Вот эту ватрушку давайте, я ее долго ждала».
Прежде пару раз пробовал пить и есть вслепую, просто из любопытства, чтобы понять, каково приходится Ларке; оказалось, совсем не так вкусно, как с открытыми глазами, наверное, человеческий мозг замирает в смятении, внезапно лишившись одного из привычных источников информации, и не успевает поставлять обычный набор ощущений. Но сейчас, в этом сне наяву про ночную кондитерскую, вкус кофе оказался сногсшибательно ярким, хоть в обморок падай, пригубив.
Ларка пихнула его в бок, сказала: «Теперь все в порядке, можешь открыть глаза». Открыл, и первое, что увидел, – свою неожиданно смуглую или просто очень загорелую руку, сжимающую здоровенный круассан, такой горячий, что хоть обратно на тарелку кидай. Однако не кинул. Откусил, прожевал, сказал:
– Отличная штука. До сих пор думал, лучшая выпечка в нашем городе в пекарне у толстого Тима, на трамвайном кольце, а оказывается, у вас. Заверните, беру. В смысле я ваш верный клиент навеки. Молодец Ларка, что меня сюда привела.
Улица Лейиклос
(Liejyklos g.)
Площадь Восьмидесяти Тоскующих Мостов
– …очень большая кухня, в два окна, одно на восток, другое на север, пестрые занавески, папа достает из духовки сливовый пирог, и он так убийственно пахнет, что перешибает даже мой насморк, и папа хитро так говорит: «Ну, Катенька у нас болеет, у нее, наверное, аппетита нет», – а я подскакиваю на тахте и ору, аж чашки в буфете звенят: «ЕСТЬ!» И, конечно, сразу получаю большой кусок, такой горячий, что первые несколько минут на него можно только смотреть и дуть, а потом – начинать осторожно гладить зажаристую корочку, и пальцем – я тебе клянусь, пальцем! – чувствовать упоительный вкус…
– Хорошее воспоминание, – улыбается Линда.
Катя кивает:
– Очень хорошее. Только, увы, не мое. А если мое, то не воспоминание. Не было у меня папы. То есть был, конечно, какой-нибудь биологический, но я с ним не знакома. Я вообще с бабушкой жила. Отлично, кстати, жила, грех жаловаться. Только кухня у нас была пятиметровая. И пироги мы покупали в кулинарии. Дита в жизни ничего не пекла, кроме картошки, да и ту по большим праздникам. Не любила готовить, и времени у нее на это не было.
– Дита? – переспрашивает Эрика. Просто так, из вежливости, чтобы поддержать совсем не интересный ей разговор.
– Дита, – подтверждает Катя. – Мою бабушку звали Афродита Генриховна. В отличие от сливового пирога, вкус которого я могла ощутить кончиками пальцев, это чистая правда.
* * *
– Ну слушай, а чего ты хочешь, она же художница, – говорит Линда, пока они с Эрикой идут к троллейбусной остановке. – Художники живут в своем выдуманном мире, спасаются в нем от неумения справиться с реальной жизнью и других психологических проблем. Кэт хотя бы отличает свои фантазии от правды и не пытается выдать одно за другое. Поэтому с ней вполне можно общаться.
– Замуж бы ей, – вздыхает Эрика. – И деток. А то уже папу какого-то себе придумала. Доброго папу, который печет пироги. И бабушку Афродиту…
– Бабушку она как раз не придумала, – улыбается Линда. – Я Афродиту Генриховну хорошо помню. Она работала в нашей детской поликлинике. Ее имя в списке участковых врачей поразило мое воображение. На всю жизнь запомнила. А потом случайно выяснилось, что Кэт – ее внучка. Смешно.
Эрика ее почти не слушает.
– Зато у меня голова больше не болит, – объявляет она. – Еще там, в баре прошла, а я только сейчас заметила. Ух как хорошо!
* * *
