Вряд ли он сможет объяснить, что подвигло его добавить сообщение. Ведь Камита строго-настрого запретил ему это делать – писать на открытках что-либо, помимо адреса. И предупреждал, чтобы Кино этого ни в коем случае не забыл. Однако он не смог удержаться. Ему требовалось хоть как-то связать себя с реальностью. И если б он этого не сделал, то перестал бы быть самим собой. Стал бы человеком, которого нет нигде. Рука Кино почти машинально испещряла узкие поля открытки мелкими иероглифами. А затем, пока не передумал, он сходил к ближайшему почтовому ящику и спешно протолкнул открытку внутрь.
Когда он проснулся, электронные часы у изголовья показывали четверть третьего ночи. Кто-то стучал в дверь. Не сильно, но выверенно и кучно – так опытный плотник забивает гвозди. И тот, кто стучал, хорошо понимал, что Кино все прекрасно слышит. Этот звук выволок Кино из глубокого ночного сна, из милосердной передышки и жестко отрезвил его сознание до самых дальних его закоулков.
Он знает, кто там сейчас стучит. Стучит, требуя, чтобы Кино встал с кровати и отпер дверь изнутри. Требует сильно и настойчиво. Этому кому-то не под силу открыть дверь снаружи, и поэтому необходимо открыть ее изнутри, руками самого Кино.
Кино еще раз осознал, что эта встреча ему очень нужна, но при этом очень сильно пугает. Быть двояким – значит, в конечном итоге, заполнять собой полость в пространстве между двумя крайностями.
«Тебе ведь было больно? Хоть немного?»
«Да, – выдержав паузу, ответил он. – Я же человек. Когда мне делают больно, мне больно», – ответил Кино. Но это неправда. По меньшей мере наполовину ложь. «Когда мне следовало принять эту боль, я принял ее недостаточно, – признался Кино. – Когда мне следовало прочувствовать ее, я подавил в себе важные чувства. Потому что не хотел принимать ее в глубину своей души. Я избегал столкновения с правдой лицом к лицу, и так мое сердце, утратив свое нутро, опустело. Змеи завладели им и собираются хранить там свои сердца – отбивающие леденящий пульс».
«Здесь было уютно не мне одному, но наверняка – и кому угодно», – говорил Камита. И Кино только сейчас догадался, что он хотел этим сказать.
Кино накинул на себя одеяло, закрыл ладонями уши и съежился в своем тесном мирке. И сказал самому себе: «Мне ничего не видно и ничего не слышно». Однако избавиться от звука не мог. Пусть даже сбежит на край света и залепит себе уши глиной – пока он дышит, пока в нем остается хоть капля сознания, этот стук будет настигать его повсюду. Потому что стучат не в гостиничную дверь, а в ворота его души. И человеку от такого стука никуда не скрыться. А до рассвета – если он вообще наступит – время будет тянуться очень долго.
Кино не помнил, сколько это длилось, а когда пришел в себя, стучать уже перестали. В окру́ге все стихло, как на обратной стороне Луны. Однако он не снимал с головы одеяло и сидел неподвижно. Терять бдительности нельзя. Он прогнал все сомнения, напряг слух, пытаясь услышать в тишине недобрые признаки. Те, кто сейчас там, за дверью, так просто не отступят. И торопиться им незачем. До рассвета мир в их власти. Луны тоже не видно – на небе только темные пятна увядших созвездий. У них в запасе множество различных уловок. Их требования могут принимать совершенно разную форму. Запускать мрачные корни хоть до самого края света, терпеливо дожидаясь удобного часа, подыскивая слабые места, даже проламывая крепкие скалы.
Вскоре, как и ожидалось, стук возобновился. Только на сей раз шел с другой стороны. Отличался и его отзвук. Теперь он воспринимался намного ближе – буквально над ухом. Тот, кто стучал, был прямо за окном, у изголовья кровати. Наверное, приникнув к стене здания напротив, прижался лицом к окну и настойчиво тарабанил по мокрому от дождя стеклу. Что еще можно предположить? И только частота ударов все та же: тук-тук, тук-тук, тук-тук… И так без остановки. Только звук то тише, то громче. Как биение чувствующего сердца.
Шторы распахнуты – Кино перед сном бесцельно разглядывал узоры стекавших по окну капель дождя. Кино представлял, что может увидеть во мраке за окном, если вылезет из-под одеяла. Хотя нет, представить этого он не мог. Ему необходимо отказаться от всех потуг что-либо представить. «В любом случае не годится мне это видеть, – думал Кино, – каким бы ни было оно пустым, сердце пока что – мое собственное. Пусть чуточку, но в нем сохранилась теплота других людей. И сколько-то личных воспоминаний, будто обвитая вокруг шестов на взморье морская капуста, безмолвно ждут прилива. Если перерубить, потечет алая кровь. А отпускать сердце скитаться по безвестным просторам пока еще рано.
Пишется знаками «божье» и «поле». Произносится «Камита». Никак не Канда. Я живу здесь, неподалеку.
«Я запомню», – сказал здоровяк.
«Правильная мысль! Память – это сила», – заметил Камита.
«Неужели Камита как-то связан со старой ивой в саду?» – вдруг подумал Кино. Это дерево оберегало маленький дом и его самого. Он пока не понимал сути, но ему пришла в голову эта мысль, и, как ему показалось, теперь все встало на свои места.
Кино мысленно представил иву, приспустившую к земле усыпанные листьями ветви. Летом она создавала в крошечном садике прохладную тень. В дождливые дни сверкала мириадами серебристых капель на мягких ветвях. В затишье они тихо погружались в раздумья, а в ветреные дни бесцельно раскачивали все еще лишенное покоя сердце. Прилетали птахи и, весело щебеча, ловко садились на упругие ветки, но вскоре улетали дальше, а ветки радостно покачивались им вслед.
Кино свернулся калачиком под одеялом и просто думал об иве. Представлял ее себе до мелочей: какой она формы, какого цвета, как движутся ветки. И молился, чтобы скорее рассвело. Ему оставалось лишь терпеть и ждать, когда забрезжит рассвет, проснутся вороны и мелкие птахи и поднимут свой обычный гвалт. Надо лишь верить птицам всего мира – всем пернатым, наделенным клювом. А пока нельзя допустить, чтобы душа оставалась пустой. Пустота и возникающий в ней вакуум притягивают тех.
Когда одной ивы стало не хватать, Кино подумал о стройной серой кошке. Вспомнил ее любимое лакомство – жареные нори
[25]. Представил Камиту – как тот сидит за барной стойкой и читает книгу. Мысленно вернулся к молодым легкоатлетам, пожелав им быстрых секунд на беговой дорожке. Вспомнил красивое соло из «My Romance» в исполнении тенора Бена Уэбстера (как раз в том месте пару раз заедало от царапин). Память – это сила. Последним он вспомнил облик бывшей жены – с короткой прической и в новом голубом платье. Что бы ни случилось, Кино желал ей жить счастливо и во здравии на новом месте. Хорошо, если у нее не будет шрамов на теле. «Она передо мною извинилась, я ее простил. Я должен не просто об этом забыть, но даже не помнить о том, что прощал».
Однако ход времени доподлинно расчислить невозможно. Кровавая тяжесть непреодолимого желания, заржавленный якорь раскаяния пытались сдерживать его первозданное течение. При этом время не было стрелой, летящей по прямой. Дождь не стихал, часовые стрелки то и дело колебались, птицы продолжали крепко спать, безликий почтальон молча сортировал открытки, жена трясла красивыми грудями, а кто-то настойчиво продолжал тарабанить по стеклу. Будто пытаясь завлечь Кино в глубокий лабиринт намеков. Тщательно и методично – тук-тук, тук-тук, и опять тук-тук. «Не отводи глаз, смотри прямо на меня, – шептал кто-то на самое ухо. – Ведь это я – облик твоей души».
