– Думаю, такое не может быть слишком рано или поздно, – сказал я. – Как бы поздно ни возникло, все лучше, чем так и не ощутить его до конца дней.
– И все-таки жаль, что я не познал это чувство в молодости, – сказал Токай. – Глядишь, возникло бы нечто вроде иммунитета.
«Дойти до этого своим умом непросто, – продумал я. – Я сам знаю таких, кто, так и не выработав иммунитет, носит в себе скрытый порочный корень зла». Но ничего не сказал, чтобы не затягивать беседу.
– Мы встречаемся полтора года. Ее муж часто мотается по работе в загранкомандировки. Улучив время, мы вместе обедаем, затем идем ко мне. Поводом для нашей связи стала измена ее мужа. Измена вскрылась, муж расстался с любовницей, принес жене извинения, пообещав, что такое больше не повторится. Но она на этом не успокоилась и, дабы восстановить, так сказать, душевный баланс, решила завести любовника. Пусть это прозвучит жестоко – в отместку. Ей сейчас очень важно отладить свою душу. Так часто бывает.
Я не знал, насколько часто бывает такое, и слушал его, не перебивая.
– Все у нас выходило весело и с удовольствием. Оживленные беседы, интимные игры, неспешный деликатный секс. Вместе мы прекрасно проводили время. Она много смеялась, а смеется она очень задорно. Но постепенно я в нее влюбился, влюбился безвозвратно и стал часто задумываться: что я собой представляю?
Я сделал вид, будто не расслышал (или ослышался), и попросил повторить последние слова.
– Говорю что я собой представляю? – повторил Токай. – И думаю об этом все чаще и чаще.
– Непростая задачка, – вставил я.
– Верно. Очень непростая, – поддакнул Токай и как бы в подтверждение своих слов несколько раз кивнул. Похоже, он не уловил легкую иронию, скрытую в моей реплике.
– Что я собой представляю, – продолжил он. – Работал себе врачом и прежде бед не знал. Выучился в медицинском на хирурга-косметолога, сначала ассистировал отцу, а когда у него зрение ослабло настолько, что он не смог практиковать, принял у него клинику. О себе говорить неприлично, но я – неплохой хирург. В нашей сфере, если уж на то пошло, что мух в бочке с медом, полно прохиндеев: реклама броская, а по сути – сплошная халтура. Мы же от начала и до конца работаем на совесть и крупных претензий от клиентов до сих пор не имели. И я, как профи, этим горжусь. В личной жизни тоже все хорошо. У меня много друзей, сам пока жив-здоров. Наслаждаюсь по-своему жизнью. Но в последнее время часто задаюсь вопросом: что я собой представляю? Причем задумываюсь я над этим очень серьезно. Если отбросить навыки и карьеру косметолога, если лишить меня нынешней удобной среды обитания и без малейшего объяснения оставить в чем мать родила посреди этого мира – кем я стану?
Токай посмотрел мне прямо в глаза, будто ожидая какой-нибудь реакции.
– Если не секрет, что навело вас на такие мысли? – поинтересовался я.
– Недавно прочел книжку о нацистских концлагерях. Так вот – и она в том числе. Одна из историй в ней была о враче-терапевте, попавшем в Освенцим. Этот врач-еврей практиковал в Берлине, но однажды его вместе с семьей арестовали и отправили в концлагерь. Вплоть до ареста он жил в достатке в своем уютном доме, любимый семьей, уважаемый людьми и нужный пациентам. Держал несколько собак, по выходным играл на виолончели в любительском оркестре друзей камерную музыку Шуберта и Мендельсона. Наслаждался размеренной и обеспеченной жизнью. Но в одночасье попал в живой ад. Там он уже не зажиточный житель Берлина, не почитаемый врач и даже почти не человек. Оторван от семьи, обращаются как с бродячей собакой, почти без еды. Начальник лагеря знает, что он – известный врач; может на что-то сгодиться, так что газовой камеры пока удалось избежать, но что будет завтра – одному только богу известно. Окажется надсмотрщик не в духе – и может ни за что забить дубинкой насмерть. Родные, вероятно, уже мертвы.
Токай умолк.
– На этом месте я, вздрогнув, представил: родись я в другое время и другом месте, кто знает – мог бы повторить страшную судьбу, выпавшую на долю того врача. Если бы я по какой-то – сам не знаю, какой – причине однажды вдруг выпал за борт жизни, лишился бы всех привилегий и докатился до существования с номером вместо имени, кем бы я стал? – задумался я, закрыв книгу. Кроме навыков хирурга-косметолога и доброго имени у меня нет никаких достоинств, никаких особых способностей. Просто мужчина пятидесяти двух лет. В целом здоров, но силы уже не те, что в молодости. Я вряд ли смогу долго выдерживать тяжелый физический труд. Мой конек – способность отличить вкусный пино-нуар, держать в голове несколько ресторанов, сусечных и баров, где часто бываю, умение выбрать модное ювелирное украшений в подарок женщине да сыграть (если ноты простые, то и прямо с листа) на пианино. И только. Но окажись я в Освенциме, все это никак не пригодится.
Я согласился. Знания о пино-нуар, любительская игра на пианино, умение красиво говорить в таком месте пригодятся вряд ли.
– Извините, а вам когда-нибудь приходили в голову подобные мысли? Если бы вы лишились писательского таланта, кем бы вы стали?
И я ему объяснил. В самом начале я был простым обычным человеком, начал жизнь без гроша в кармане. По стечению обстоятельств попробовал писать; к счастью, получилось на это жить. Поэтому, чтобы осознать себя просто человеком, без особых достоинств и способностей, мне не нужны такие веские доводы, как Освенцим.
Выслушав это, Токай серьезно задумался. Мне показалось, такую точку зрения он услышал впервые.
– Вот как? В жизни, может, так даже проще.
И я скромно ему намекнул, что начинать свой путь никем и ничем вряд ли можно считать таким уже простым делом.
– Конечно, – сказал Токай. – Конечно, вы правы. Начинать жизнь с нуля очень непросто. В этом мне посчастливилось больше, чем другим. Но с возрастом вырабатывается жизненный уклад, формируется положение в обществе, и эти достижения, с другой стороны, сказываются на том, что человек начинает глубоко сомневаться в собственных ценностях. Начинает считать, будто жил до сих пор бессмысленно и зря. В молодые годы еще есть место для перемен, надежд. Но в таком возрасте уже наваливается груз прошлого, и отказаться от него становится непросто.
– Вы хотите сказать, что та книжка об Освенциме заставила вас задуматься всерьез? – спросил я.
– Да, содержание книги лично меня ошеломило. К тому ж непонятно, как у меня сложится дальше с той женщиной. Некоторое время меня одолевала депрессия среднего возраста. И мучил один и тот же вопрос: что я собой представляю? Но сколько бы я ни думал, выхода так и не видел. Только продолжаю блуждать все в том же месте по кругу. Я потерял интерес к разным прежним маленьким радостям. Заниматься спортом не хочу, покупать одежду нет желания, открыть крышку пианино – и то лень. Никакого аппетита. Сижу неподвижно, а в голове сплошь мысли только о ней. Даже при работе с пациентами думаю о ней, и все тут – разве что имя вслух не произношу.
– И часто вы с ней встречаетесь?
