– Ты за неё не волнуйся, – усмехнулся Лёха, – она и себя прокормит, и ещё с нами поделится.
– Так-то оно так, барин, да здоровье-то, оно не вечное, – усомнился Матвей. – Сёдни справляется, а завтра слегла и всё. Попробуй, прокорми такую тушу, Господи дай ты ей здоровья, пусть и деток кормит, и нас не забывает.
С этого дня вместо утреннего приветствия в пещере с утра звучало:
– Ну что, Дима, вспомнил?
Кирилл Андреевич вынужден был вмешаться:
– Друзья мои, давайте договоримся, если Дмитрий вспомнит что-то из своей книги, он сам нам об этом объявит. Я по себе знаю: если что хочется срочно вспомнить, ничего не выходит. А когда не думаешь об этом, внезапно осеняет. Ну, согласитесь, это ведь не дело – так постоянно дёргать пацана: вспомнил, Дима, что там у нас сегодня на обед, поймает ли Матвей рыбу, принесёт ли нам Аврора мясца? Это ж невыносимо! Так что давайте Дмитрию устроим передышку. Не дёргайте вы его память. Яр сказал, что она должна обязательно восстановиться.
– А у меня есть предложение, – вдруг поднялся Лёха. – А что, если Димке не дожидаться, когда он вспомнит остальные главы из своего романа, а написать их по новой.
– Не получится, – развёл руками Димка. – Я уже пробовал.
– Это как раз тот случай, – пояснил Кирилл Андреевич, – когда «что написано пером, не вырубишь топором».
– Или «рукописи не горят», – вставила Мария. – Димочка, ты там случайно не написал в своём романе, что мы обнаружим где-то в закромах нашей пещеры ночной крем и шампунь с кондиционером для волос? Ты посмотри, что стало с моими волосами…
– Не стони, Машка, – перебил Москворецкий, – мы все тут превратились в обезьян. Смотри, – он потрепал себя за бороду. Если бы мои пацаны сейчас меня увидели, они не только косули жаренной не дали бы мне отведать, они картошку копать на огороде мне не разрешили бы.
В последнее время, несмотря на жёсткие условия, народ в пещере стал повеселее. Смеяться стали чаще, шутки выходили острее и ироничнее. Наверное, человек так устроен, что даже в таких экстремальных условиях ему необходим и смех, и юмор, и сарказм, и самоирония…
Больше всех страдала, конечно, Мария. Она месяца два всё ещё верила, что это действует её путёвка, но когда пошёл уже третий месяц, она поняла, что здесь путешествие совершенно другого рода.
Застав её недалеко от пещеры плачущей под деревом, Алексей сел рядом с ней и стал её успокаивать.
– Маш, не изводи себя, – сказал он ласково. – Слезами делу не поможешь, а глаза испортишь, я смотрю, они у тебя всё время опухшие. Ну, что толку плакать и плакать.
– Устала я, Лёшенька, ты посмотри на моё лицо, видишь, во что оно превратилось?
– Лицо как лицо, а что с ним стало? – присматриваясь, сказал Алексей.
– Ну, ты что, совсем не замечаешь? – всплеснула руками Мария. – Сухое совсем. Мне нужны крема. Без кремов я тут за год превращусь в старуху.
– Да забей ты, Машка, – махнул рукой Алексей. – Нормальная ты девушка. Ну, не вечно же мы будем здесь жить. Рано или поздно что-то решится. Вон Димка говорит, вроде, конец у его романа был хорошим. Просто забыл парень. Но скоро вспомнит.
– Лёш, сколько тебе лет? – ухмыльнулась Мария.
– Тридцать, а что? – удивлённо спросил Лёха.
– Да то! – неожиданно рассмеялась Мария. – Такой большой, а всё в сказки какие-то веришь?
– Какие сказки? Пацан ведь угадал, он заранее на бумаге написал!
– Я не верю в это! – заявила Мария.
– Как не веришь? – опешил Лёха. – Как не веришь? Да я лично своими глазами видел, как он конверт вскрывал.
– Ну и что? – продолжала возражать Мария. – Я тоже видела, но мне кажется, они просто сговорились и водят нас за нос.
– Зачем?
– Ну, чтобы, как говорится, поддержать позитивный психологический климат, чтобы у нас была надежда и всё такое. Мы это в институте по психологии проходили.
– Не может такого быть, – покачал головой Лёха, – я переговорю с профессором. Всё узнаю.
Вернувшись в грот, Алексей увидел потрясающую картину. Народный умелец, крепостной Матвейка, смастерил настоящий лук со стрелами.
– Ты чего тут соорудил, рыцарь Айвенго? – похлопал его по спине Лёха.
– Полезная штука, барин! Птицы тут хоть и трёхглазые, да, заметно, никем не пуганые.
– Ну, с таким оружием ты их быстро распугаешь! – рассмеялся Москворецкий.
– Напугаем – дальше пойдём, сначала на этом берегу будем промышлять, затем на тот переберёмся. Тут дичи много. А у меня тут кое-что есть. Угощайся, барин! Вот, ягод насобирал. Странная она какая-то…
– А это… не отравлюсь? – Алексей понюхал розовый комочек.
– Упаси боже, ваше сиятельство! Что вы такое говорите? Я же, прежде чем вас угощать, испробовал ещё вчерась! Смотри, вот он я – жив-здоров!
Лёха закинул в рот несколько ягод, тщательно их разжевал и, осторожно проглотив, сказал:
– Вкусные!
– А то! – Матвейка гордо поднял голову. – Там ещё подальше фрукта какая-то растёт, но она ещё зеленовата. Чую, добрая будет, такая, похожа на наше яблоко, но по форме как гусиное яйцо!
– Ты, главное, аккуратнее пробуй, понемногу, а то траванёшься какой-нибудь гадостью, что мы тут без тебя делать будем?
– Меня не надуешь, барин, – Матвейка похлопал себя по лбу. – Гадость птицы клевать не станут.
– Точно, – сказал Алексей, – молодчина ты, Матвей.
– Стараюсь, барин!
– Вот как только тебя отучить от этого «барина»? Что ж ты заладил?
– Привык я, барин! Всю жизнь так… Поздно отвыкать.
– Да ладно тебе, – возразил Лёха, – отвыкнешь ещё.
– Поживём – увидим! – ответил Матвей и принялся мастерить очередную стрелу.
Узнав о новом приспособлении Матвея, вечером за ужином Кирилл Андреевич посоветовал Николаю Борисовичу пририсовать рядом с оленями лук и стрелы.
– Зачем? – удивлённо спросил Трухин.
– Как это зачем? – рассмеялся Кирилл Андреевич. – Может, когда-то учёные через тридцать-сорок тысяч лет скажут: здесь жили пещерные люди с признаками культуры.
– Ну, и шуточки у вас, товарищ профессор, – поёжился Трухин. – Вы полагаете, что кроме нас теперь на Земле никто не живёт?
– Я даже не знаю, что и думать, – развёл руками Кирилл Андреевич, – сколько не наблюдаю, никаких признаков цивилизации. Удивляет то, что в небе нет никаких летательных аппаратов. Ни наших самолётов, ни Яровых эфиролётов, вообще ничего. У меня уже мысли: а не случилось ли ничего с нашей планетой? Может, мы тут не тысячу лет пролежали, а все десять или двадцать…
