Сердце! Господи, это же его сердце скачет, как бешеное. Просто сумасшедшее какое-то сердце. Нельзя так, вон у нее даже виски заломило от этих бешеных толчков.
– Данила, – позвала она и сморщилась от того, каким скрипучим показался ей ее голос.
– У? – Он не шелохнулся, только сердце отчего-то замерло, перестав долбить ей в висок.
– Что это у тебя с сердцем? – Она положила ему ладошку на грудь с левой стороны и прижала слегка. – Болит?
– Оно давно болит, – согласился он хрипло и вдобавок еще и кивнул. – Оно с детства болит.
– Да?! А почему я об этом узнаю последней?! – Она всерьез обеспокоилась и попыталась сползти с его коленей. Но он не пустил, вцепившись в халат пальцами, словно клещами. – У меня есть знакомый кардиолог. Он поставит тебя на ноги за месяц! У него больное сердце, а я об этом не знаю!
Противная муть снова поползла ему в глаза, мешая разобрать, что таится на самом их дне.
– И как оно болит? – Эмма сразу занервничала, поняв, что он снова пытается спрятаться от нее. – Данила, не молчи, пожалуйста! Я же твоя жена… пока. И я должна знать, что у тебя болит.
– Да? – полузадумчиво, полунасмешливо пробормотал он, привлекая ее к себе и зарываясь подбородком в ее волосы. – Должна? Может, и должна. Но ты также должна знать и причину моей хронической сердечной недостаточности.
– И?! – Ее руки сами собой поползли кверху, обхватили его затылок и принялись поглаживать кожу под этим жутким конским хвостом, который он непонятно зачем отрастил. Пусть не сразу, но она потребует, чтобы он подстриг волосы. Обязательно потребует. Пусть он будет прежним… – И в чем же причина твоей хронической сердечной недостаточности?
– Она в тебе, милая… – Он с силой втянул в себя воздух. – Боже, как ты пахнешь! Тысячу лет не слышал твоего запаха! Целую вечность! Эльмирочка моя… Ты ведь моя, правда?
– Да. – В горле снова встал противный комок, мешающий дышать, говорить, думать, перекрыл дыхание, заставил скакать сердце, а на глазах снова выступили слезы. – Так больше продолжаться не может. Все должно быть по-другому! Все!
– Что?..
Дежурный вопрос. Абсолютно дежурный, потому что он уже почти ничего не слышал и плохо соображал, что она ему шепчет на ухо. Ее близость душила его, сводила с ума. Он так давно не любил ее… Целая вечность прошла с тех пор, когда они засыпали и просыпались в одной постели. Пусть она была ему почти чужой, пусть была отстранена тогда, и, глядя на нее спящую, он ловил себя на мысли, что она совершенно не принадлежит ему, что она живет в каком-то своем мире. Совершенно ином, сильно отличающемся от его, но видеть-то ее, видеть-то он ее мог всегда. Протянуть руку. Погладить по щеке, плечам, по груди. Да, она часто поворачивалась к нему спиной. Много раз морщилась, когда он занимался с ней любовью. Но она была рядом.
А потом… потом он попытался жить без нее. И чуть не испортил все сам, чуть не опоздал. Он хотел наказать ее: больно, жестоко, а в результате был наказан сам. Ведь все то время, что он провел в добровольном изгнании, он и не жил вовсе. Цеплялся за случайный секс, как за соломинку. Слушал чужие стоны, впитывал чужие ласки, как какой-то целительный эликсир, обманывая сам себя, что в этом и есть его исцеление. Он сильный! Он сумеет выпутаться! Он сможет жить без нее. Что бы там ни шептало в ночи ему его идиотское подсознание. Что бы ни пыталось подсунуть ему в кошмарных сновидениях, ему плевать. Он сможет…
Оказалось, что не сумел. Он по-прежнему был слаб перед ней. Перед ее красотой. Перед ее силой и перед ее слабостью. Не видя ее, он справлялся с собой. Увидев, пропадал.
В ресторане, когда этот старинный «друг» их семьи начал измываться над ней, он еле сдержал себя. Еле сумел остановить себя, чтобы не вытянуть руки и не свернуть этому изощренному гаду его тонкую хлипкую шейку. Чтобы его плешивая башка безвольно повисла, а язык вывалился изо рта, прекратив наконец глумление над его девочкой.
Она просила поддержки. Данила видел, как мечутся ее глаза, моля о поддержке. Но он не стал помогать ей. Не стал. Уговорил себя справиться с минутной слабостью. Смотрел в ее прямую, покрытую предательскими капельками пота спину, и терпел.
Потом была дикая сцена с Ланой, от которой ничего не укрылось. Которая интуитивно угадала и разглядела все и за его показным равнодушием, и за внешним спокойствием Эльмиры. Кончилось все опять же сексом, который тяготил его с каждым днем все больше и больше. Который был во сто крат хуже, чем случайный секс. Данила уже с трудом подчинял свое тело желаниям Ланы. Она не могла этого не замечать и психовала, устраивая дикие сцены, которые затем заканчивались не менее дикими оргиями.
– Все! Не могу больше! – сказал он ей два дня назад, тем самым вечером, когда Эмма приходила к его шефу. – Я ухожу…
И он ушел. Просто встал с кровати, на которой она его три часа кряду пользовала. Ушел, собрав все вещи и напоследок громко хлопнув дверью. Он не знал, куда пойдет. Домой идти так вот сразу не хотелось. Он снял номер в гостинице и всю ночь пролежал без сна, иссмолив целую пачку сигарет, которых с войны не держал в руках.
Почему он не пошел сразу домой? Зачем лежит в этой чужой комнате, которая хранит чужие запахи чужих людей, бесконечных постояльцев, которые жили в ней до него и будут жить после? Зачем сверлит этот чужой потолок полными слез глазами и снова и снова пытается ответить самому себе на вопрос – почему он сразу не пошел домой?..
Понял он это только к утру. Тогда, когда отыскал на самом дне сумки под подкладкой фотографию Эммы и, судорожно прижав ее к груди, скорчившись жалким клубком на полу, начал плакать. Не скупой мужской слезой, о которой обычно упоминают романисты, а почти навзрыд, по-бабьи, хлюпая носом, вздрагивая всем телом и повторяя ее имя.
Он не пошел домой, потому что боялся, что все это случится с ним там – дома. Что, увидев ее и вспомнив о ее унижении, боли и скорби в доме шефа, став свидетелем которых он окаменел, он упадет ей в ноги и начнет выть. Царапать пол ногтями, выть и молить о прощении. Он бы снова был жалок, слаб и беззащитен перед ней. А ему нужно быть сильным. Нельзя показывать любимой женщине свои слабости. Ни в коем случае нельзя. Жаль, что он не понял этого раньше. Было бы все по-другому. Все… Не было бы той пропасти между ними, той преграды, с которой он и она прожили бок о бок все пять лет. Не было бы той чудовищной гулкой пустоты, в которой им пришлось жить в разлуке. И бед бы этих не было, что успели свершиться. И которые, по всей видимости, еще не закончились. Но как ей сказать сейчас об этом? Как?! Когда она мягким жалким комочком прижалась к нему и плачет, и плачет, что-то бессвязно лопоча при этом. Что-то сладостное, трепетное, дергающее за душу…
– Эй, девочка моя, что-то ты совсем у меня раскапустилась. Ну-ну, пойдем-ка я тебя умою.
Он легко поднялся вместе с ней с дивана и пошел в ванную. Поставив ее на пол, он пустил воду и, подумав, заткнул слив.
– Чего это ты? – Эмма не без интереса наблюдала за тем, как он развязывает на ней халат, скидывает его, сдергивает с нее пижаму.
