– Хотел на пляж высадки союзников съездить, – сказал Паша. – Но не успел.
– Там хорошо. Памятник хороший – как будто осколки в песок вонзились. А кругом люди гуляют, в волейбол играют. Никакого пафоса, а по чувствам сильно бьет.
– Чего-чего, а пафоса в Нормандии вообще нет, – глядя на бесконечный песчаный берег, сказал Паша. – В «Мужчине и женщине» Трентиньян с Анук Эме по этому песку бегают, помнишь? – Она кивнула. – И Марсель Пруст ведь где-то здесь гулял? – спросил он.
– Если только в детстве, – махнула рукой Тамара. – Или в юности, может. Потом в отеле сидел, в Кабуре, и номер для него специально чем-то обивали, пробкой, что ли. Чтобы посторонние звуки не мешали ему фантазировать про девушек в цвету.
– Мне не понять, – улыбнулся Паша. – Как шум моря может мешать? Мне, правда, ничего стоящего и не нафантазировать, – добавил он.
– Мне тоже.
– Ты – другое дело.
– Почему? – удивилась Тамара.
– Ты умеешь понимать. Это не меньше, чем создавать самой.
– Не знаю, Паш, – вздохнула она, – так ли уж это важно.
– Важно, важно. Искусство и Бога понимают не многие.
– Как-как? – поразилась Тамара.
– Это не я придумал! – засмеялся Паша. – Хотел бы похвастаться, но проявлю честность. В мемуарах Коровина вычитал. Ему это сказала итальянская циркачка, в которую он был влюблен. Искусство и Бога понимают не многие.
– Никогда мне не делали такого изысканного комплимента!
– А это не комплимент. Это чистая правда. Между прочим, Коровина я стал читать после нашего с тобой похода. В Неголово, помнишь?
– Помню.
Она не то чтобы постоянно помнила день, когда они шли через сказочный лес, и сидели на траве над серебряной речкой, и лежали на песке у воды, и разговаривали о каких-то мгновенно приходящих в голову вещах, – но он встал в ее памяти сейчас, на берегу Ла-Манша, так ясно, как будто была между тем днем и сегодняшним вечером какая-то неразрывная связь.
– Ты тогда про Чехова говорила. Что в жизни нет ничего случайного, если ты свое существование считаешь не случайностью, а частью чего-то чудесного и разумного. Помнишь? – сказал Паша. – Я вернулся домой, стал его читать. И плавно к Коровину перешел, они же дружили. Так что ты присутствовала в моей жизни все полтора месяца, что мы не виделись.
Паша произнес это шутливым тоном. Но взгляд, которым он смотрел на Тамару, был взволнованным и словно бы ожидающим.
«Чего он ожидает от меня? Почему смотрит… вот так?»
Что-то заметалось у нее в груди: тревога, радость? Она не знала.
Они стояли на песке в некотором отдалении друг от друга, но Паша легко взял ее руку в свою.
Она вспомнила, как он говорил, что смокинг ему подобрать трудно. В самом деле, длинные руки. И если захочет, то не только за руку ее возьмет, но и обнимет, замкнет кольцом.
«А я этого хочу?» – в смятении подумала она.
Паша молчал. Тамара чувствовала, как вздрагивает его рука. Как провод, через который должен пройти сигнал от нее к нему.
Она повернула голову, посмотрела на море, на небо. Краски развеивались, исчезали. Вместо разноцветных линий на небе начинали мерцать звезды. Было в этом мерцании, в этом ясном взгляде множества глаз такое спокойствие, такая безмятежность… Как будто коснулось ее какое-то привычное облако, и окутало, и освежило голову.
Она слегка сжала Пашины пальцы и вынула из них свою руку. Он попытался ее удержать, но потом его пальцы разжались.
– Давай еще по городу пройдемся, – сказала Тамара. – Берег, он и в Довиле берег. А в Ульгате дома есть, где все эти прустовские девушки в цвету жили. Погуляем, посмотрим.
– Да, – помедлив, кивнул он. – Конечно, пойдем в город.
И дальше, уже когда бродили по городским улочкам, разглядывали фахверковые домики, обсуждали, чем французские отличаются от немецких, рассуждали о живом очаровании этой разницы, пили кальвадос в баре, – Тамара чувствовала уже полное спокойствие. Ничто не бередило больше ее сердце.
«Рада я этому? – мелькнуло в голове. – Пожалуй, да. Да».
Паша сначала смотрел с оттенком недоумения – наверное, и он почувствовал мгновенный промельк смятения, охватившего Тамару, когда он взял ее за руку, и не понимал, почему это ни к чему не привело. Но вскоре недоумение его развеялось, и они уже наравне, без всяких задних мыслей стали болтать об ульгатских скалах, прозванных Черными Коровами, и о ближнем городке Див-сюр-Мер, из которого отправился в Англию Вильгельм Завоеватель, и о нормандском овечьем сыре, таком мягком, что он, кажется, вот-вот оживет и сам из лавки уйдет…
Им было о чем поговорить, и Паша говорил обо всем этом с той же непринужденностью, с той же безмятежностью, что и Тамара. Наверное, рассудил: что ж, некие романтические отношения не складываются, зато привычные приятельские не теряются, а это неизбежно произошло бы, если бы… Она читала его мысли как книгу.
Бродили-бродили по улицам, устали, вызвали такси.
Когда вышли из него у «Нормандии», Паша спросил:
– Проводить тебя в номер?
Последняя попытка перевести отношения в другую плоскость. Не то чтобы запоздалая… Просто обреченная на неудачу.
А почему? Тамара не понимала.
– Прекрасный был вечер, – не дождавшись от нее ответа, сказал Паша. – Спасибо тебе.
– И тебе. – Она поцеловала его в щеку и коснулась его плеча легко, ласково. – Счастливо, Паша!
В лобби было много людей, стоял гул радостных голосов и смех, жизнь сияла и переливалась в свете хрустальных люстр, и ощущение ее полноты было так очевидно, что Тамара почувствовала быстрый укол в сердце. Но – кольнуло и прошло. Как на берегу, когда Паша держал ее руку в своей.
Она поднялась к себе в номер. Тишина, вьются по стенам светлые цветочные узоры. Брошены на кресло платья, которые примеряла, собираясь. Неужели в самом деле волновалась перед встречей с Пашей так, что даже платье выбрать не могла? А вот утихло все, и как не было. Самое странное – даже сожаления нет о том, что утихло.
«Мне надо было всего лишь позволить ему проводить меня в номер, – спокойно, будто не о себе, подумала Тамара. – Может, у нас и получилось бы. И я от этого переменилась бы, может».
Она думала так, когда стояла под душем, смывая с волос лавандовую пену, оглядывая себя в зеркале и понимая, что тело ее не приобрело еще ни единой старческой черты. Но как же спокойно она думала об этом! Будто не о себе, будто не о себе.
И ничто в ее теле не отзывалось при этих мыслях трепетом, страстью, желанием.
– Что же такое со мной стало?
Она сама не заметила, как проговорила это вслух, уже ложась в кровать – в свежую, ласково коснувшуюся всего ее тела постель.
