Он вдруг засмеялся. Тихо, но Марина расслышала.
– Что вы смеетесь? – удивленно спросила она.
– Извините. – Он перестал смеяться, и ей стало жаль, что перестал. Его смех успокаивал таким же необъяснимым образом, как взгляд на его руки на руле. – Просто я не ожидал от вас такого ответа.
– Какого – такого? И почему именно от меня не ожидали?
– Такого детского. А не ожидал потому, что в вас нет ничего инфантильного.
– Откуда вы можете знать, что во мне есть, а чего нет? Мы с вами час назад впервые друг друга увидели.
– Но этот час, согласитесь, прошел бурно. И вы вели себя очень рационально и мужественно.
– Обыкновенно вела. Я же врач. Оказала первую помощь, не более того.
Но его слова – о том, что в ней нет ничего инфантильного, – почему-то обрадовали Марину. Так глупо складывалась в последнее время ее жизнь, что она уже подумывала о себе с неприязнью. Да вдобавок начинала язвить мысль, что не только в последнее время это так, а вся ее жизнь является образцом бессмысленного однообразия…
– А бывает, что все дело только в удаче, – вдруг сказал Андрей. Эти его слова не имели никакой связи с предыдущими. Но с Мариниными мыслями, как ни странно, имели. – Мучаешься, причину ищешь, разбираешь свои действия как шахматную партию и ничего неправильного вроде не находишь. А оказывается, все ты делал верно, просто удачи не было. Ничего, будет.
Уверенность, с которой он это произнес, развеселила ее окончательно. В удачу она не верила – вероятно, потому что раньше у нее не было никаких причин считать себя неудачницей, – но простота его тона была убедительна.
– Я вас не слишком беспокою разговором? – спросил он. – Вы поспите, если хотите. Только скажите, в какую больницу вас отвезти в Москве.
Все-таки человек он, несомненно, воспитанный. Это был второй по очередности критерий, по которому всегда оценивала людей Маринина бабушка.
– Похоже, его родители порядочные люди, и он воспитанный, – говорила она, когда Марина знакомила ее с каким-нибудь своим школьным или институтским кавалером.
В годы ее детства и юности все они были у нее только порядочные и воспитанные. А потом стали непорядочные и невоспитанные, вот как Толя. Но ничего не получилось ни с теми, ни с другими. И что руководит счастьем? Непонятно.
Нет, спать она не будет. Перестанет себя контролировать, и что-нибудь случится…
– Давайте лучше поговорим, – сказала она. – Если вам не трудно, конечно.
– Не трудно.
Марина расслышала, что он улыбнулся.
– Спасибо вам, – сказала она. – Не каждый стал бы тратить свое время на постороннего человека.
– Вы опять говорите наивные вещи.
– Глупые, вы хотите сказать?
– Не глупые. Наивные.
– Извините.
– За что же? Мне теперь редко приходится видеть наивных людей. Так что я рад.
– Теперь? А раньше часто приходилось?
– Раньше часто. Подруги моей матушки, например, были исключительно наивные люди.
– И в чем же выражалась их наивность?
Марине стало интересно, она приподнялась, опираясь на локоть, потом села. Хуже ей от этого вроде бы не сделалось.
– Да во всем. Все их существование было наивно и безыскусно. По субботам они ходили в городскую баню. Потом приходили к нам домой и пили чай с царским вареньем. Которое варили той же компанией.
– Что же в этом наивного?
– Полнота радости, которую они испытывали от всех этих нехитрых действий, – усмехнулся он.
– Если я наивна, то вы довольно жестки, вам не кажется? – заметила Марина.
– Ну, я же не Софочка.
– Какая Софочка?
– Одна из матушкиных подруг.
– Вы так красиво говорите – матушкиных, – улыбнулась она.
– Я иронически. А Софочка у них считалась не приспособленной к жизни. И они ее все опекали. Другая подруга, Глашенька, наоборот, была главной опекающей – считалось, что она хорошо знает жизнь и людей. Да так, в общем, и было. Она была деревенская, из староверов, и знахарка. Умела, среди прочего, выводить бородавки. Мне однажды пришлось из-за этого целый день утешать Нину, которая мне страшно нравилась.
– У нее были бородавки?
– У нее как раз не было. А у всего нашего класса, третьего «А», вдруг обнаружились. И мы всем классом пошли к этой Глашеньке, она их гречкой выкатывала, что-то такое. А эта моя любимая Нина потом полдня рыдала из-за того, что ей не досталось счастья быть как все. Я ее пытался успокоить – у меня же тоже ни единой бородавки не нашлось, и ничего, не плачу. Но это ее совершенно не утешило. Наоборот, она стала смотреть на меня с подозрением. Естественно, вскоре мы расстались.
– Почему естественно? – улыбнулась Марина.
– А зачем тратить время на завоевание женщины, если она явно не отвечает взаимностью? Я довольно рано это понял. И вы правильно заметили, это довольно жестко.
– И довольно распространенно.
Андрей ничего не ответил. Видимо, не посчитал ее наблюдение существенным.
– Глашенькин сын уехал в Ленинград, – сказал он. – Закончил университет и стал театральным критиком. Она такой странный выбор профессии вряд ли одобряла, но всегда надевала очки, когда читала газеты с его рецензиями. Ни в каких других случаях ей очки не требовались. Рассказывала, что ее отец до старости белке в глаз попадал на охоте, и она может. Ну как, легче вам?
– Да, – ответила Марина. – Спасибо.
– За что?
– На добром слове.
Они проехали через Александров. Не было еще и полуночи, но городок будто вымер. Дома казались темными воздушными ямами. Были освещены только белые стены Александровской слободы вдалеке.
– Как называется эта ваша деревня? – спросил Андрей. – Какое-то интересное название.
– Махра, – ответила Марина.
– Да, я запомнил, что-то из жизни курильщиков. Но не Самокрутка же, думал.
Марина засмеялась.
– В Махру Иван Грозный однажды ночью приходил, – сказала она. – Он в Александров из Москвы с обозом ехал. Хотел переночевать, но его не пустили.
– Почему?
– Решили, что добрый человек ночью не попросится, а царь он или не царь, кто его в темноте разберет.
– Резонно. Этот ваш Василий Пименович тоже из Махры?
– Ага.
– Характеры мало изменились за последние пятьсот лет.
– Знаете, мне больше нечего вам рассказать, – с некоторым удивлением сказала Марина. – Ничего существенного не вспоминается.
Грустно было это сознавать. Мама наверняка вспомнила бы что-нибудь из своих поездок, а если не из поездок, то из книг, или из спектаклей, или картину какую-нибудь вспомнила бы – все это волновало ее сердце и разум, а значит, запоминалось. А ее, Марину, все это не волнует, а лишь интересует, не более, потому и не вспоминается сейчас…
