Горн, огромный, почти полностью занимающий одну из комнат флигеля, был приоткрыт после обжига, и вот теперь отец собрался вынуть из него остуженную керамику.
Тамара понимала, что изделия покрываются разнообразными глазурями, что отец изготавливает эти глазури сам, и составы их придумывает сам, и составов этих у него много, и есть еще люстры – тончайшие пленки, которые дают глазурям особенный блеск, – и их он тоже делает сам из оксидов металлов. Она не раз писала об отцовской керамике и знала, каким образом и из чего все это сделано. Но ведь и про картины Ван Гога она знала, что они написаны красками на холстах. Однако ни картины Ван Гога, ни отцовскую работу невозможно было объяснить словами про краски и глазури.
– Папа… – стоя у него за спиной, только и смогла проговорить Тамара. – Это что?..
– Изразцы, – не оборачиваясь, ответил он. – Печку наконец хорошую сложил. Для нее и сделал.
Он обернулся, встретил потрясенный Тамарин взгляд и засмеялся. Сверкнули на загорелом лице пронзительные глаза и ярко-белые зубы.
– Хороши, а? – сказал отец.
– Не то слово!
– Буду вечерами у печи сидеть и разглядывать.
В том, что разглядывать эти изразцы можно бесконечно, сомневаться не приходилось. Их было много, и каждый представлял собою картину, выполненную в знаменитой отцовской манере: краски таких ярких цветов, что следовало бы ожидать лубочного наивного рисунка, но рисунок неожиданно тонкий, изысканный, виртуозный. И сложные, совершенно не лубочные сюжеты.
– Это что? – спросила Тамара.
– Вот это? – Он любовно провел ладонью по изразцу, на котором всеми оттенками синего, зеленого и стального переливалось озеро. – Ловля рыбы.
Рыба была серебряная, а сети, в которых она билась, – золотые. Невероятным, сказочным казалось это действо. Но была в нем и такая простота, которая заставляла вглядываться, нет ли среди рыбаков апостола Андрея.
– А здесь – ягодные места. – Отец указал на другой изразец. – Видишь, дети землянику собирают среди леших. А это – свадьба.
Свадьба поражала даже больше, чем земляника среди леших: гостей изображено множество, и у каждого свое лицо, и таинственно поблескивает замысловатое кружево на платье невесты…
– Как ты это делаешь, папа? – Тамара изумленно покачала головой. – Всю жизнь это вижу – привыкнуть не могу.
– Природа моя такая, – хмыкнул он. – Ладно, пойдем обедать. Картинками сыт не будешь.
Глава 13
Старую бревенчатую избу, купленную пять лет назад на берегу озера, отец, наняв строителей-турок, снес. На ее месте был построен дом, тоже бревенчатый, но обшитый тесом и спланированный по образцу дворянской усадьбы тургеневских времен. Небогатой, очень простой и ладной усадьбы с мезонином и флигелем для мастерской.
– А, вот печь твоя новая! – сказала Тамара, войдя в просторную комнату на первом этаже.
– Она, – кивнул отец. – Это голландка, под изразцы. А в кухне русская, в ней готовлю.
Еду, приготовленную в русской печи, она любила, а отец и вовсе считал единственно подходящей для человека, добавляя, впрочем, что средиземноморская лучше, да где ж ее взять в Озерце. Тамара полагала, что русская печь подходит ему еще и потому, что возиться с едой вообще не нужно: сложил в чугунок мясо и овощи, залил водой, поставил в вытопленную печку на ночь – утром вынул готовое. Для здоровья в самом деле идеально, тем более при его аскетизме и в его возрасте.
Пока обедали чем-то средним между супом и жарким, действительно очень вкусным, Тамара рассказала о своей жизни. Как сжималось время, когда она оказывалась рядом с отцом! Вроде бы столько происходило с ней за год, а уложилось все в несколько коротких фраз… И исчерпывающе уложилось. Грусть промелькнула у нее в сердце, но сразу же исчезла, потому что причина этой грусти была неясна.
– Во Францию когда едешь? – уточнил отец.
– Через неделю.
– Как Олег терпит! – хмыкнул он. – Все лето на даче сидишь, только домой явишься – сразу снова хвостом крутнешь.
– Я хвостом не крутну, – пожала плечами Тамара. – И Олег ничего не терпит. Он в Махре жить не может, да и не хочет. А мне это необходимо. Так у нас сложилось.
– У каждого по-своему складывается.
Она поняла, о чем он подумал при этих словах. У него с мамой все было иначе. Но так, как было у него с мамой, не бывает, наверное, ни у кого. Во всяком случае, ей ничего подобного видеть не приходилось.
С тех пор как она выросла настолько, что могла уже оценивать родителей как обычных людей, а не как что-то единое с собой и в то же время ослепительно сияющее где-то над нею, – Тамара поняла, что мама и отец совсем разные. Даже абсолютно противоположные.
Мамино спокойствие – и отцовская нервность. Мамина способность делать все неторопливо, основательно – и стремительность каждого отцовского движения, даже когда он расписывает керамику замысловатыми картинами. Мамина примирительность в самых неожиданных обстоятельствах – и его вспыльчивость во время обычного повседневного разговора.
Пронзительный блеск светлых отцовских глаз был сродни сверканию льда на горных вершинах. А темнота маминых подсвечивалась изнутри очень ровным огнем.
При таком очевидном несходстве они, поженившись чуть не детьми, прожили вместе всю жизнь, и едва ли их расставание когда-нибудь длилось дольше трех дней. Когда отец поехал на полгода в Среднюю Азию изучать бирюзовую керамику Бухары, темные глазури гиждуванских мастеров и прочие древние секреты, мама оставила работу, чтобы поехать с ним, хотя ради этого ей пришлось уйти с должности завотделением в больнице; Марина считала, что это все-таки слишком.
Но такое соединение противоположных по складу людей не казалось Тамаре странным. Она была приметлива и еще в детстве начала разбираться, как оно происходит – какие мелкие и многочисленные механизмы при этом действуют, что в их действии относится к простому быту, а что к необыденному и сложному составу жизни. Она быстро поняла, что мамина терпеливость не означает мягкотелости, что отцовская вспыльчивость есть признак не дурного характера, а сильного эмоционального напряжения, в котором он живет постоянно, и что вспыльчивость эта всегда ведет к какому-нибудь важному шагу в непрекращающемся его развитии…
Бог знает зачем она в этом разобралась. Никогда в ее собственной семейной жизни все это ей не пригодилось.
– Как твое здоровье, папа? – спросила Тамара. – Маринка от тебя одни бодрые реляции слышит.
– Так и есть, как слышит, – пожал плечами он. – С какой стати я врать стал бы? Мне от своего здоровья теперь одного только надо: без хлопот отойти.
Тамара промолчала. В пустых возражениях отец не нуждается, да и она не нуждается в том, чтобы их высказывать.
– А Маринка, чем за моими интонациями следить, лучше бы сама не скрытничала, – добавил он. – Какое у нее там личное крушение, а?
