Костыль
Нашего нового физрука мы сразу прозвали Кощей. Ну как прозвали, назвали, в общем-то, потому как если бы с него снять военную форму, повесить корону на уши и мантию на плечи, то сразу же можно было начинать креститься и приговаривать «свят, свят, свят» от живого воплощения детских кошмаров в натуральную величину. Правда, прозвище это продержалось довольно недолго и было впоследствии заменено на более уважительное и точное Костыль.
Иван Дмитриевич был отставным майором воздушно-десантных войск. Отслужив от звонка до звонка в Афганистане, после долгих мытарств и невозможности усидеть в мирном болоте штабной жизни советских войск, демобилизовался и какими-то неведомыми путями попал в наше училище на кафедру физподготовки. Был он невероятно худ, жилист и немногословен, разговаривал с ударением на «г» (не гэкал, а именно ставил ударение на «г»), курил только «Беломор» и всё время прятал папироску в кулаке, чтоб не светить огоньком. В любую летнюю жару одет он был в наглухо закрытую одежду от кадыка и до колен, а ниже колен он почти всегда ходил в сапогах. Особенно когда бегал с нами кроссы.
– Ну что, салабоны, сегодня побегим три километра! – заявил он на первом нашем занятии, после того, как его представил начальник кафедры.
На улице бушевал май месяц, мы заканчивали третий курс и стояли на стадионе в хромовых ботинках и состоянии перманентного ожидания летних каникул.
– А чего вы в сапогах-то, если бегать? – не выдержал кто-то из строя.
– Фору вам даю, чтоб не так горько плакали! – И Кощей (а тогда мы называли его именно так) прикурил «беломорину».
А у нас тридцать процентов минимум были отличные бегуны – пловцы, биатлонисты, легкоатлеты, но вслух смеяться не стали над этими ста семьюдесятью шестью сантиметрами бахвальства с лысеющей головой и седыми кустиками над ушами. Мы же уже были взрослые двадцатилетние мужики и знали толк в закрытых вовремя ртах.
– Хто меня обгонит, того освобождаю от физкультуры на год! На исходную! – скомандовал Кощей. – Погодьте, сейчас прикурю.
Пробежав три километра по плюс двадцати пяти градусам Цельсия в сапогах, он успел выкурить две «беломорины», и ближайший к нему курсант отстал метров на пятьдесят. При этом он даже не вспотел. Мы валялись на траве, пытаясь унять рвущиеся из груди лёгкие, а он матерился на спички, которые ломались, шипели, не хотели зажигаться и прикуривать ему папироску.
– Что, дамочки, на турнички? – подмигнул сквозь сизый дым Кощей, и мы поплелись на спортгородок. Прыгнув на турник и переместив папиросу в уголок рта, Кощей сделал уголок и, крикнув: «Считайте, салаги!», начал вертеть подъём с переворотом, держа при этом «уголок». В сапогах. Лично я досчитал до тридцати семи, а потом плюнул и ушёл в кусты есть шелковицу. Ну, блядь, ну нельзя же так людей унижать!
После этого показательного глумления над нашими мыслями о нашей хорошей физподготовке мы прозвали его Костылём, имея в виду эти г-образные гвозди, которые забивают в рельсы. Тут тебе и буква «г», и крепость, а Кощей облезет от почёта, чтоб именем его чахлого организма таких терминаторов называли.
– Ну чо, скумбрии, как прозвали-то меня? Кощеем, небось, особо и не парились фантазию включать?
– Костыль! – ответили мы ему.
Не, ну а что, всё равно же узнает.
Костыль прикурил и сощурился в небо. Походил вдоль строя, заложив руки за спину и пуская колечки сизого дыма в небо.
– Бля, – повернулся Костыль к строю. – А молодцы ведь! Как придумали-то, а? Мне нравится, ёптыть! На костыль ведь опираются, и всё вот это вот!
– Не, мы в смысле, который в рельсы забивают!
– Не, ну дык это ещё почётнее! Не ожидал от вас, не ожидал!
– Ну мы ж не десантники! – пискнул кто-то из строя.
– Чо сказал, на? Ладно, прощаю, порадовали потому что! И всем там передайте, что костыль я! Ну, который в рельсы! А то меня всю жизнь солдаты Кощеем зовут. Тошнит, бля, уже!
За доставленную радость Костыль повёл нас на пляж купаться вместо физкультурной пары. Правда, бегом в оба конца по пять километров, но это уже детали, я считаю.
Жил он один в служебной квартире прямо за забором училища, жена его, которая жила уже с другим мужем и где-то далеко, привозила ему их сынишку в начале сентября, когда они с новым мужем отправлялись на курорт. Офицеры кафедры физподготовки молча разбирали его занятия себе и выгоняли Ивана Дмитриевича в неофициальный отпуск. Они же были офицерами. И управлялось дерзкое и склонное к вольностям курсантское стадо простой фразой:
– К Ивану Дмитриевичу приехал сын погостить, мне с вами тут некогда, но чтоб, блядь, как мыши сидели, не дай чёрт кому-то залететь и Ивана Дмитриевича подвести!
Но угрозы, в данном случае, были излишни, я вам так скажу. Не зная, в большинстве своём, что такое дети, семья и ответственность, мы не стали бы подводить Костыля, даже если бы он просто ушёл в запой, от той силы уважения к его прошлым боевым заслугам. Когда он разделся на пляже первый раз, мы даже не сразу поверили в то, что увидели. Его сухие мышцы были так иссечены шрамами, дырками и ожогами, что тело его без одежды приобретало какую-то причудливую сюрреалистичность.
– Чо пялитесь? – подмигнул нам Костыль. – Мужика красивого не видали никогда? Вон на тёлок пяльтесь, они хоть с сиськами!
И при этом он покраснел. Было ли ему неудобно за свою внешнюю уродливость или он просто стеснялся столь пристального внимания, я не знаю. Но было как-то дико, понимаете, что этот человек стесняется того, как выглядит.
Он приходил с сынишкой гулять в училище почти каждый день. Те, кто бывал в Севастополе, знают, что сентябрь там – самая золотая пора. Да и училище у нас было очень красивым – с аллеями, мраморными колонами, каменными стенами. При этом занимало огромную территорию – гуляй, сколько душе влезет. И Костыль с сыном гулял. Он преображался в эти моменты почти до неузнаваемости – становился выше, как-то крупнее, что ли. И с его лица, обычно хмурого, не сходила лучезарная улыбка. Завидев их издалека, мы подбирали животы, переставали косолапить и переходили на строевой шаг, выпячивая грудь.
– Здравия желаем, Иван Дмитриевич! – радостно и торжественно отдавали мы честь, хотя Костыль был в гражданской форме, да и вообще в запасе. Но нам, на каком-то животном, неосознанном уровне казалось, что от этого нашего простого, но искреннего представления Костыль в глазах сына будет выглядеть как-то значительнее. Это я сейчас так думаю, когда анализирую, а тогда мы просто задирали вверх подбородки и прикладывали к выгоревшим пилоткам выгнутые наружу, по военно-морской моде, ладони.
– Здорово, сынки! – радостно протягивал нам свою ладонь Костыль, и сынишка его тоже тянул свою маленькую ладошку, и мы бережно, но крепко сжимали её, стараясь не улыбаться от этих восторженных детских глазок. Пусть же знает, что моряки – это суровые, как гранитные камни, люди, которых не растрогать голубыми детскими глазёнками, но папу его мы вон как уважаем и даже немного кланяемся при рукопожатии. Сынишке этому сейчас лет тридцать уже, и наверняка он не помнит этих моментов, но, надеюсь, что неосознанно всё-таки знает, что отец его был крайне уважаемым человеком.
