Власия рассказывала Анне об игуменье какого-то монастыря, ей об этом поведали в ее прежнем монастыре. Трудно было понять, что правда в этом рассказе, что домыслы монахинь, пересказывающих друг другу, несмотря на запреты на сплетни и пустословия, и истории своей жизни, и часто похожие на сказки чужие судьбы; сказки эти бывают удивительные, а бывают странные или недобрые.
Пожилая женщина плохо себя чувствовала, страдала ожирением не столько от переедания, сколько от недугов, ее раздувала сахарная болезнь, она отекала, не могла выстаивать на службах, стала неряшливой, ленивой, могла сутками не спускаться из своей кельи. Все об этом знали и молчали несколько лет. Не уважали, боялись, судачили, прятали глаза, шептались по углам. Монахиня уже плохо могла исполнять свои функции настоятельницы монастыря, но не хотела отказываться от привычной власти, гоняла послушниц и бесправных трудниц, пила сладкий чай литрами, с настойками, с сахаром, с медом, с печеньем, все хотела сладкого, которое ей нельзя было есть. Чем это закончилось, Власия точно не знала. И поэтому Анна, против воли придумывала свои финалы этой грустной истории. Один мрачней другого:
…Игуменья умерла весной. Как тяжело было тащить гроб с ее телом оголодавшим за пост монахиням!.. Или ее сместили со скандалом, с глупыми, привранными деталями, просочившимися в местную прессу и на телевидение… Или у нее нашлись родственники и забрали ее, физически совершенно беспомощную, а она прижиться в миру не смогла, прожив лет сорок в монастыре, вызвала такси и уехала в монастырь, в другой теперь уже – просто инокиней, и ее взяли, пожалели. Не люди пожалели, а Кто-то, кто иногда не жалеет ничего и никого – то ли жалость у него другая, то ли за всем не углядишь, то ли не всем нужна жалость – по его разумению…
Однажды Анне пришла в голову мысль начать писать книгу о монастыре. Она ее сразу же отбросила. Но мысль, спрятавшись, пришла снова, через несколько дней. Анна проснулась с четкой фразой в голове: «Я вернулась в келью поменять платок. Выбор у меня небольшой – черный апостольник и второй черный апостольник. Один чуть жмет и давит на лицо, я его надеваю, когда на улице холодно. Он прилегает плотно, ветер не поддувает…» Анна отмахнулась от этой мысли. Но она крутилась в голове, крутилась, формулировалась то так, то эдак, то еще покрасивее, то поглаже, то мрачнее, то с юмором. Пока Анна не взяла карандаш и не записала ее на задней странице старого молитвенника, лежавшего у нее в келье. Она не была уверена, что это не расценили бы как грех, но больше писать было не на чем. Просить бумагу – себе дороже. Придется объяснять, испрашивать благословения на запись… Иначе не получится.
Мысли в голове на некоторое время успокоились. Анна знала за собой это свойство. Они боятся потеряться. Как это объяснить с точки зрения реальности и бытовой логики – непонятно. Но это так. Анна писать совершенно ничего не хочет. Но какая-то тайная, скрытая часть ее самой, ее мозга хочет что-то писать, выдумывать, формулировать. Проще подчиниться, иначе мысли все время топчутся в голове, топчутся, сбивают с толку, отвлекают.
– А? Как надо сказать? Меня грехи отпустили? – Виталик подергал ее за полу черного подрясника.
– Нет. Не тебя, а тебе грехи отпускают. Батюшка отпускает.
– А, знаю! У нас такой батюшка в храме… – Виталик снова стал заливаться неостановимым смехом. – Он говорит мамке… это… щас… «Пьешь, как свинья, хрюкаешь, как скотина…»
– Не надо это повторять, мальчик, даже если батюшка так и сказал, – кротко ответила Анна, неожиданно упиваясь своей кротостью. Нет, ее этот мальчик не выведет из себя. Она все будет терпеть.
– Я – Виталик! – громко, как тугослышащей, прокричал мальчик.
Анна лишь улыбнулась. Завидев, что к ним направляется Стеша, она опустила голову. Стефанида надолго задержалась в своей юности. Любимый ее рассказ – о том, как она нашла в настоятельнице мать. Со своей родной матерью отношения у нее не сложились, так она счастлива была найти мать в игуменье Елене. Счастлива слушаться, счастлива ослушиваться и терпеть наказания, каяться, снова не слушаться, зная, что предстоят долгие беседы с духовником и настоятельницей, ее будут винить, а она будет каяться. Вот такая семья и работа у Стефаниды. Ведь монастырь для большинства монашек – это и семья, и работа, другой жизни у них нет.
– Еще приехали две… – радостно сообщила ей Стеша. – Одна на сносях, у нас прямо будет рожать, милостью Божьей… А другая бездомная, с ребенком, выгнали ее родители, принесла девочку, а у ней брови черные, волосы до бровей растут, лба даже нет, и усы…
– Сколько девочке лет? – спокойно спросила Анна.
– Лет? – засмеялась Стеша, тут же прикрывая рот и оглядываясь. – Да Бог с тобой! Неделя девочке!
– Сестра, а ты усы сама у нее видела?
– Нет! – Стеша замахала руками. – Кто ж меня пустит смотреть! Их сейчас там записывают!
– И на вшей проверяют… – пробормотала Анна.
Монахиня не расслышала, только сильнее разулыбалась.
– Благодать-то какая, а! Все радуется у меня внутри прямо… Отчего, не пойму…
– А про усы ты откуда знаешь? – Анна ничего не могла с собой поделать, спросила-таки.
– Так матушка Елена видела…
– И тебе рассказала?
– Нет! Как же мне? Мне-то зачем… Нет, она сестре Ольге рассказала, а сестра Ольга – сестре Матрене, а сестра Матрена… ой, сейчас… забыла! Вот забыла, а! Представляешь! Так… – Стефанида заговорила быстро-быстро, словно сыпала мелкую чечевицу в пустую кастрюлю: – Значит, матушка Елена – сестре Ольге, сестра Ольга – сестре Матрене, сестра Матрена – сестре… Иоанне! Да, точно! Вот, возьми… – Без перехода она протянула опешившему от нее напора Виталику половинку просвирки. – Съешь, дитя.
Анна покачала головой. Есть между трапезами было категорически запрещено по уставу их монастыря. Воды попить можно, в крайнем случае – чаю. Но не есть.
– Грех, грех, знаю… Тайноядение… – стала оправдываться Стеша. – Так я же не сама, я младенцу…
Виталик быстро выхватил из ее рук просвирку и в одно мгновение проглотил ее.
– Вот… – умильно проговорила Стефанида. – Вот как съел…
Анна отвернулась. Знала ли игуменья, когда назначала ей послушание, какое раздражение будет испытывать Анна? От всего – от того, как мальчик сидит, стоит, ест, смеется, спрашивает, слушает ответы с открытым ртом, от того, как он говорит, чтó говорит…
Анна постаралась взять себя в руки и подавить раздражение. Нет, она не сорвется. Нет, она не пойдет к настоятельнице просить, чтобы ее избавили от этого. Толка не будет никакого. Только придется стоять с опущенной головой и слушать, слушать, слушать… Кивать, просить прощения… «Если ты не будешь истоптан, как эта скуфейка, ты не станешь монахом…» – первое, что ей рассказали, когда она стала здесь жить. Мать Елена любит повторять эту притчу. Человек захотел стать монахом, спросил – как? А многоопытный монах сбросил на землю свою скуфью, маленькую шапочку, растоптал ее и так вот ответил.
