– Тебе нужно смириться и жить дальше. Здесь жить или вернуться в мир, если ты здесь не приживаешься.
– Нет! – Анна села на кровати, вытирая лицо полотенцем, висевшим на металлическом бортике кровати. – Нет. А… Вы думаете, я смогу попасть в скит? Разве у нас разрешают?
– На земле есть места, где живут отшельники, сестра, – вздохнула Агафья. – Мужчины. Женщине одной сложно. Но ты можешь попытаться. Узнай, поговори с матушкой. Если Богу это угодно, место найдется. Хотя стремление твое к безмолвствию не считай внушением от Бога. Своеволие это твое.
Анна покачала головой. Да, наверно, она никогда не заговорит на их языке.
– А сейчас умойся, помолись. И продолжай работу. Когда будешь занята делом, то меньше будет мысленной путаницы.
– Да, – кивнула Анна. – Конечно.
– И покаяться ты должна, поговорить со своим духовником. Напиши отцу Василию. Скоро он и приехать должен. Подготовься к исповеди.
– Да.
Благочинная цепко взглянула на Анну, но ничего не сказала.
– Тебе назначили и духовную мать. Обратись к ней со своими сомнениями.
– Да. – Анна посмотрела на мать Агафью. Так легко говорит о себе в третьем лице…
– Тебе любви не хватает, сестра, – так же спокойно продолжила та.
– В смысле? – подняла на нее глаза Анна.
– Любви к Господу нашему.
– Ясно.
– Ты себя только любишь, больше никого. Сердце твое закрыто для Бога.
Монахиня помолчала. Видя, что Анна тоже молчит, продолжила:
– Ты находишься под влиянием страстей, которые тебя опьяняют. Ты не можешь ничего воспринять поэтому. Глухая. У нас здесь у всех одна душа, одно помышление, мы любим друг друга сестринской во Христе любовью. А ты? Кого любишь ты? Себя и свои страдания? Если не имеешь любви к ближним, смиряйся. Вся жизнь монаха – это благодарение Господу. На любое обстоятельство нашей жизни мы смотрим как на дар Божий…
Анна отвернулась. Бесполезно продолжать спор. Это другой язык. Снова за нее взялись, так было в первые недели в монастыре. Потом как-то стало поспокойнее, не вызывала на беседы мать Елена, не привязывались с благолепными речами и мягкими укоризнами старицы. Сейчас она сама спровоцировала своим поведением. А зачем ей было навязывать этого мальчишку?
– Хорошо, – послушно кивнула Анна, пряча глаза.
Агафья покачала головой.
– Лукавишь, сестра. Не хочешь меня послушать.
«Почему я должна тебя слушать?» – как же хотелось сказать Анне. Но она лишь вздохнула и перекрестилась.
– Господь с тобой, скажу мать Елене, что глуха ты ко всем увещеваниями. Не хочешь жить с нами во Христе. – Агафья резко вышла из комнаты, уверенными, широкими шагами.
Анна подошла к глубокому каменному подоконнику, на котором стояла коробка, а в ней были ее вещи. Достала из коробки, со дна, маленькую клетчатую рубашечку с воротничком, короткими рукавами, Артем носил ее той весной. Рубашка долго хранила запах сына, но этой зимой были сильные морозы, на окне было холодно, и запах почти улетучился. Анна прижалась лицом к рубашке, задохнулась от вновь подступивших слез. Да что с ней такое! Как же ее разбередили, как нахлынули все воспоминания, потому что люди грубо разорвали ее кокон, который она плела, плела вокруг себя эти два года, прячась, прячась от людей, от света, от тепла, и ей было там уже почти хорошо, по крайней мере, ровно и одинаково каждый день, а это значит – почти спокойно. Анна посидела с рубашкой, приложив ее к лицу, потом аккуратно сложила, подсунула под вещи обратно. Подошла к зеркальцу, зачерпнула из ведра воды, умылась над тазиком. Какое странное у нее лицо. Неужели это она? Она себя помнит другой. Или не помнит вообще.
Анна туго-туго подпоясалась черным широким ремнем, плотно завязала черные грубые ботинки выше щиколотки, в которых не бывает ни жарко, ни холодно, закрепила платок. «Господи, помоги, сделай так, чтобы никто ко мне больше не лез!» – несколько раз повторила Анна, не очень уверенная, что тот, к кому она обращается, слышит такие слова. Ведь вполне может быть, что он слышит только то, что хочет слышать? На своей какой-то волне? Молитвы о других, молитвы о душах усопших, молитвы о здравии – своем ли, чужом… Но не о своем ли здравии Анна молит, когда просит, чтобы ее оставили в покое? Ее одиночество и есть ее покой.
Она вышла на яркий солнечный свет и прищурилась, закрываясь рукой. Жалко, очки темные не разрешают носить. Зрение у нее прекрасное, а так бы можно было попросить заказать очки с темными линзами. А просто черные, «пляжные», не разрешают. Раньше она не любила темные очки, ее никогда не раздражал солнечный свет, она не понимала, как люди в прекрасные, яркие, долгожданные, редкие солнечные дни закрываются от света. Но теперь она бы с удовольствием надела очки с черными или коричневыми стеклами. Чтобы солнце не светило, не дергало, не бередило, не звало…
– Привет! – щурясь от яркого солнца, на нее смотрел Виталик и безо всякой определенной цели сильно взмахивал прутиком.
– Палку опусти, – сказала Анна. – Ты буквы выучил?
– Нет, – весело ответил мальчик.
Анна, понимая, что говорит что-то совсем не то – как, откуда он мог выучить буквы за тот час или два, что она провела в своей келье, настойчиво повторила:
– Я же сказала тебе выучить буквы. Все, пеняй теперь на себя. Сам виноват. Пошли! – Она взяла его руку и потащила в сторону страшной заколоченной двери.
– Нет! – закричал что есть силы Виталик. – Нет! Отпусти меня! Не-е-ет!
Шедшие по соседней дорожке две монахини остановились, и одна из них окликнула Анну:
– Что происходит, сестра?
Анна отпустила руку Виталика.
– Ничего, – махнула она сестрам. – Все хорошо!
Сестры переглянулись и пошли дальше.
– Он ночью сам тебя заберет. – Анна пожала плечами. – Так что мне незачем тебя к нему вести.
– А ты меня не спрячешь? – наивно спросил мальчик.
– Я? Я?! Тебя? С какой стати?
– А где мне спрятаться? У меня здесь больше никого нет…
Анна внутренне вздрогнула. Что он говорит? Зачем он так говорит?
– Книга где твоя, которую я тебе дала?
– Там… – Виталик показал рукой на беседку.
– Принеси ее.
Она не может, не в силах заниматься с этим мальчиком. Настоятельница хочет, чтобы у нее разорвалось сердце? Она считает, что так будет лучше Анне и что этого хочет Бог, до которого мать Елене гораздо ближе, чем самой Анне. Ладно. Пусть так. Может, это не самый плохой выход. И правда, пусть разорвется сердце. Может быть, именно для этого ноги ее привели в этот монастырь, и несчастную никчемную мать ребенка – тоже. Для того чтобы Анне навязали этого мальчика, так непохожего на ее Артема и в то же время чем-то его неуловимо напоминающего, но не так, чтобы почувствовать к нему симпатию. Нет, наоборот – чтобы возненавидеть его.
