Народу никого. Маринка сидела на ступеньках крыльца и плевалась семечной шелухой в разные стороны. Увидала его, тут же прикрыла толстые растопыренные в разные стороны коленки подолом рабочего халата, начала с кряхтеньем подниматься.
– Чего тебе, Степаныч, хлеба?
– Лавровый лист, раз, – начал он вспоминать уже у прилавка, загибая поочередно пальцы. – Сольцы дай, вечно забываю. Давай буханочку хлебца, так...
– Лаврушка-то зачем? – лениво поинтересовалась она, медленно передвигая свое грузное тело вдоль прилавка, набирая ему товар.
– Щи варить собрался.
– Пасту тогда еще возьми.
– Какую пасту? – не понял он.
– Томатную, голова! – фыркнула она, шлепнула перед ним буханку хлеба, пачку соли, две мятые невзрачного вида пачки лаврового листа. – Что за щи без пережарки?
– Нет, пасты не надо. Я люблю светлые, с лавровым листиком, укропчиком. Натуральные, о! Пакет дай, не по карманам все распихивать. – Он осмотрел магазин, загляделся на нераспакованные коробки в дальнем углу. – А там у тебя чего?
– Да обувь привезли, – отмахнулась лениво Марина. – Все не разберу никак.
– Что за обувь?
Не хотел Бабенко, да помимо воли встрепенулся. Как будто генетический код какой-то занесли ему за долгие годы службы в милиции. Вживили что-то такое под кожу, что он моментально стойку принимает и носом ведет, как охотничья собака, ей-богу!
Обувь и обувь, что с того-то. Галоши резиновые да тапки старикам на смерть, что еще могут привезти в сельский магазин? Не лодочки на шпильках же. Чего ушами-то запрядал!
Нет ведь, тут вот прямо вспомнил про оттиск каблука мужского ботинка, который утаил от следствия. Вспомнил, как время от времени осторожно выдвигал ящик стола и рассматривал его, не прикасаясь. Трогать его он боялся, земля высохла и по краям начала осыпаться. А ну как тронешь, и каблук этот земляной и вовсе рассыплется, что тогда? Тогда вообще ни единой зацепки. А это хоть какая-то...
Не надо было так думать, вот совсем не надо было!
– Да так, кеды, тапки, галоши, – начала перечислять Маринка, улегшись огромной грудью на прилавок и далеко назад отставляя крупный зад. – Какие тут обутки-то у нас в сельпо, Степаныч? Это раньше, помню, привозили. Даже дефицит время от времени выкидывали. Помнишь, городские порой наезжали сюда за дефицитом-то?
Он покивал, но, конечно, не помнил. И смотрел, стремительно соображая, то на Маринку, то на коробки в углу.
– У меня даже с одной из городского ресторана блатная сеть была налажена, – призналась с ностальгическим вздохом продавщица. – Она мне звонила, когда в соседний с ее рестораном магазин колбасу дорогую завозили. А я ей обувь оставляла. Чешские ботиночки какие мужские были, у-у-у, обалдеть можно было.
– Помнишь ты все, – недоверчиво подначил ее Бабенко. – Тебе лет-то тогда сколько было? И когда это было-то? Еще в пору социалистического дефицита? Ты тогда еще под стол пешком ходила, болтушка!
– Сам болтун! – вспылила Маринка. И с силой стукнула по прилавку кулачищем. – Я за этой стойкой вот с десятого класса. Как отучилась, так сюда и встала. Как раз в ту самую пору дефицита. И память у меня, тьфу-тьфу. Я все до модели помню, какие нам привозили. И цену на них, и все вообще помню!
– Да ну! – снова поддразнил он ее. – Так прямо и все? А вот что я у тебя неделю назад покупал, когда еще бабы тут сцепились?
Маринка хмыкнула и перечислила все вплоть до коробка спичечного. А потом добавила, что может еще рассказать, кто чего брал в тот день из очереди, выстроившейся за Степанычем.
– И прямо вот помнишь, кто во что одет был?
– Помню!
Она снова перечислила все предметы его гардероба, не забыв уязвить его тем, что рубаха на нем в тот день была грязная, с оторванной верхней пуговицей.
– Ты просто Шерлок Холмс, Марин! – уже с совершенно натуральным изумлением воскликнул Павел Степанович. – И обувь помнишь?
– А то! – Она выпрямилась, заносчиво ухмыльнулась. – Я даже по тычкам в земле могу определить, кто прошел, Лялька наша или Волотова!
– Каким тычкам? – открыл рот Бабенко.
Оказалось, что тычками Маринка зовет следы от шпилек. У Ляльки они простые – тонюсенькие и круглые. А вот у Волотовой, жены главы сельской администрации, шпилечки чуть на треугольник смахивают.
– Хотя Лялька редко когда шпильки надевает. У нее есть туфли на низком каблуке, черные с зеленой пряжкой, в них она с работы и на работу. Есть еще расхожие, вообще без каблука, в них она к Жорке в соседнее село мотается. А у Волотовой, у той обуви очень много. Может пару раз за день переобуться.
– Гм-м... – задумчиво хмыкнул Бабенко, все еще боясь поверить в такую неожиданную удачу в лице продавщицы Марины. – А чего тебе приспичило следы-то их изучать, Марин?
– Я не изучаю, Степаныч. Сколько раз просила власть клок асфальта положить перед магазином? Помнишь, нет?
Он не помнил, но все равно деловито покивал.
– И при советской власти просила, и при демократах. Улыбаются, кивают, и хрена вам! – Она живописно выставила вперед левую руку с крепко сжатым кулаком, перехватив ее второй в сгибе локтя. – Не до меня им. Подумаешь, магазин, школа какая! Асфальт ей понадобился! Тут пятак этот кружкой одной зальешь. Нет ведь! Я думаю, что из вредности, Степаныч, это так делается. Он, Волотов, знаешь какой вредный! Уж сколько лет командует тут, а деньги все наши общие куда уходят? Куда, я тебя спрашиваю?..
– Что со следами, Марин? – напомнил Бабенко, поморщившись.
Ругать власть Марина могла всласть и очень долго. Стала бы сейчас вспоминать всех секретарей ЦК, прошлых президентов и ныне действующего. Стала бы сравнивать, потом перекинулась бы на свою загубленную в этой глухомани молодость, а ведь могла и в Москве сейчас жить.
Прекращать это нужно было немедленно, иначе забудет все покупки на прилавке, когда уходить соберется. Забудется азартный интерес, заставивший дыхание сбиться. И бульон весь куриный выкипит, пока ее слушать станет, а он щей хочет, без пережарки, с лавровым листом и укропом, и чтобы курятина крупными кусками в середине тарелки плавала.
– Почему ты так хорошо следы всей обуви помнишь?
– Ну, как же, Степаныч! – Она глянула на него с обидой за его непонимание. – Пятак-то не асфальтированный, пыльный, я его то и дело водой лью.
Что да, то да. Воду она лила перед порогом постоянно, за что местные бабы на нее гневались не раз. Везде, говорят, сухо, чисто. А как пойдешь в магазин, так выхлюстаешься непременно. И зачем?
– От пыли, – снова пояснила она и тут же скроила непривычно шкодливую гримасу. – И еще кое для каких целей.
– Это для каких же? – Бабенко вытер рукой лоб.
Он устал от пустой Маринкиной болтовни, от жары, агрессивно выдавливающей влажность после вчерашнего ливня. Да в магазине еще дышать нечем было. Скорее бы уже домой. Да раз уже ее перебил, теперь требовалось дослушать. Обидится, замолчит и не посмотрит, что он представитель власти, выставит вон и дверь магазинную перед носом захлопнет.
