Вдруг вспомнилось, как заваливался от сердечной немочи Бабенко на Сашин штакетник, как беспомощно ловил ртом воздух, чтобы отдышаться. Как потом, немного придя в себя, тут же поспешил за ним следом в дом Игоря Хлопова. Чтобы он, не дай бог, снова дров не наломал и людей не обидел дотошностью своей и неприятными вопросами. А ведь за сердце без конца хватался, сглатывал то и дело. Плохо ему было. И простить себе наверняка не мог, что не уберег девчонку. Прятал, прятал, караулил, караулил, и вот поди же ты...
И ушел потом, сильно сгорбившись, от него, молокососа непонимающего. И не звонит, и не приезжает, а с убийства уже несколько дней прошло. Может, слег?
– Разговор, Данилка, это конечно хорошо, – вытирая чашки серым от ежедневного использования полотенцем, промурлыкал добродушный толстяк Саша Минин. – Но о чреве тоже думать надо. За чашечкой-то оно сподручнее говорить, так ведь? А ты глянь пока в мониторчик-то, глянь.
Получив команду, Данила вцепился в мышь, шмыганув ею по затертому коврику. Экранная темнота с вычурными неоновыми бликами дернулась и разверзлась в стороны, обнажая фотографию невероятного по красоте золотого колье в россыпи мелких драгоценных камней.
– Оно?! – ахнул Данила, обессиленно опускаясь на вытертый задом Саши Минина стул.
– Оно, родимое, – удовлетворенно пробормотал Сашок.
Раздвинул, зашуршав, пакеты, поставил чашки на стол, щедрой щепотью всыпал в каждую заварки, пакетированный чай он не признавал. Влил по самую завязку кипятку, не поленившись притащить из угла самовар. Поболтал в чашках единственной ложечкой. Сколько себя помнил Данила, ложка всегда в лаборатории была одна. Их периодически покупали, приносили из дома, таскали из соседних кабинетов, все равно через пару недель оставалась одна и именно вот эта – серебряная с претенциозно изогнутой ручкой. Не терпит никакого сомнительного соседства, любил шутить Сашок, больно дорогая и вычурная.
– На вот, хлебни, – протянул он Даниле чашку. – Я тебе сахара две ложечки положил, хватит?
– Да-да, – рассеянно отозвался он, изучая фотографию сначала крупными фрагментами, а потом мелкими отсеками-капельками. – Ты молоток, Сашок! Ты просто не представляешь, что сотворил!
Пить чай, тем более когда в нем развернувшимися ошметками, будто листья карликовых кувшинок, плавали чаинки, он не хотел. И вообще он любил покрепче и послаще, и чашка чтобы была на пол-литра. А у Саши это что? Это баловство одно, а не чашки. На два глотка, причем на второй как раз приходилась чайная гуща.
– Вот отсюда? – ткнул пальцем Данила в крохотную золотую капельку на снимке возле застежки, сантиметрах в полутора от нее.
– Думаю, да, – кивнул Сашок, удовлетворенно жмурясь.
И чай ему понравился, и похвала Данилы льстила, и припрятанная шоколадка в кармане рабочей куртки душу согревала. А еще ведь были и пряники, и вафельный тортик. Хватит всем, и не только на сегодня.
– Второй такой по размеру и загибу нет, как видишь. С другой стороны эта загогулинка идет в другую сторону. Видишь, видишь? – Толстый пальчик Саши Минина ткнул в противоположную сторону.
– Вижу, Сашок! Это уже... Это уже не улика, скажу я. Это в самом деле бомба!
– Ага, ага, – покивал Сашок, посмеиваясь и с шумом прихлебывая из маленькой чашки. Как он ухитрялся при этом выцеживать чай и не поперхнуться его листьями, всегда и для всех оставалось загадкой. – Теперь тебе только и делов осталось, как придумать, каким образом эта ерундень оказалась в ручке у деревенской бабы, Данилка. Вещица-то не скажу, что бесценная, но дорогущая, страсть! В такой на ферму не ходят, поверь мне. Такие не на каждый званый ужин надевают.
– Как это? – не поверил Данила. – А что надевают?
– Копии, милый друг. Делают искусные копии и в них щеголяют на тусовках. А такие вещицы в банках цивилизованные люди хранят. Коллекционер тот самый, у которого подрезали эту вещицу, по слухам, старомоден был, дай бог ему здоровья. И банкам не доверял. А может, неправедным путем к нему эта вещица попала, потому и хоронил дома. Дурак! Что сказать! Так как думаешь, фрагмент от этого колье оказался в руке деревенской тетки, а, Данилка? Вижу, что знаешь, не темни!
– И не собираюсь. – Данила поднялся и пошел к двери, подумал тут же, что разговор с Толиком будет пренеприятным, но что же теперь делать. – По соседству с той самой деревней, где погибла Углина...
– Это которая в руке сжимала фрагмент? – перебил Сашок, наклонил голову к плечу, закатил глаза, видимо, мысленно себя прослушивая, заулыбался тут же, решив, что очень удачно снова сострил, и повторил: – Фрагмент которая сжимала?
– Она самая. Так вот, по соседству с их деревней имеется населенный пункт, в котором уже давненько проживает один гражданин – Георгий Иванович Степушкин, он же Жорик, он же Жоржик, он же Гога...
– Погоди, погоди! – просиял Сашок полным лицом, будто солнцем изнутри подсвеченный. – Не тот ли это Гога, который у нашего коллекционера эти цацки подрезал несколько лет назад?
– Он самый.
– И цацки потом эти так и не нашли. Я помню этот скандал, помню хорошо. Служба собственной безопасности тогда и оперов, и следаков трясла, кого-то даже уволили, кажется. Все грешили, что они цацки прикарманили. Помню скандальчик этот, как же! – Сашок снова засеменил к расписному самовару. Повернул краник, плеснул себе в чашку, произнес задумчиво, прежде чем Данила успел уйти: – Блатные-то тогда тоже на наших наезжали, все в одну глотку поверили своему. И потихоньку наших жали. Кому по телефону угрожали, кому письма слали с пренеприятным текстом. Н-да... Попал этот самый Гога, еще как попал! Как же он теперь станет перед своими оправдываться, коли правда всплывет...
Глава 11
Георгий Иванович Степушкин с трудом оторвал взгляд от районной газетенки, которую ему раз в неделю таскала в дом болтливая баба по имени Фекла. Вчера как раз принесла.
Настоящим было ее имя или на деревне ей дали такое прозвище за вечную ее фуфаечную расхристанность, бестолковость и болтливость, он не знал. Да и не надо оно ему было. Ему быстрее газету нужно было прочесть, а рыться в подоплеке Феклиного прозвища не было желания.
Газета, которую он прежде лишь машинально просматривал, на последней странице публиковала сводку криминальных новостей их района, включающего в себя восемнадцать населенных пунктов. В их число входило село, где теперь тихо доживал свои годы сам Степушкин. И соседнее село, где проживала одна из его знакомых – Ляля, по паспорту Гаврилова Лилия Федосеевна, тридцати пяти лет от роду, незамужняя и бездетная. Эти два обнадеживающих для застарелого холостяка показателя и заставили Степушкина в свое время присмотреться повнимательнее к Лялечке. Это и погубило его тихую одинокую старость.
Он влюбился! Поначалу он и предположить не мог, что все то, что он вдруг начал чувствовать при их встречах, называется именно так. Что слабые мягкие кувырки его сердца, его неожиданная – кажущаяся даже ему странноватой – веселость, сладкая нега во всем теле и есть любовь! Он объяснял это самому себе как-то иначе. Мол, скука съела, тоска задушила от этого тихого меланхоличного течения деревенской жизни. А Лялька, она же живая вся такая, резвая, громкая, смешливая. Как являлась к нему в дом, а случалось это не так уж и часто, так дым стоял коромыслом.
