Герыч прищурился на удостоверение. Буковки были мелкие, а пластиковая обложка бликовала на солнце. По мере того как Герыч разбирал эти мелкие буковки, лицо у него становилось все растерянней и растерянней.
— Из Генпрокуратуры? — наконец пролепетал он. — А что я сделал?
— Надеюсь, ничего плохого, — весело сказал Турецкий. — Мы можем поговорить?
— Да, но… Я сейчас немного занят.
— Ничего, я подожду. — Александр Борисович окинул взглядом рисунок Герыча и сказал: — А красиво у вас это выходит! Ярко, энергично, как у экспрессионистов. Вот только буквы все портят. Готический шрифт здесь не совсем уместен.
— А вы что, художник? — ревностно спросил Герыч. Ему было неприятно, что какой-то безмозглый следователь видит все под таким же углом зрения, что и он.
— Скорее, критик, — ответил Турецкий. — Мне постоянно приходится иметь дело, с «художниками». Вот только в галереях их картины не выставляются.
— А где выставляются? — машинально спросил Герыч.
— Да много где. В криминальных газетах, в учебниках по судебной экспертизе… Кстати, ты давай работай, у меня времени в обрез.
Герыч насупился и бросил флакон в рюкзак.
— Что-то мне расхотелось, — пробурчал он.
— Выходит, я испортил великий шедевр? Ай-яй-яй. Никогда себе этого не прощу. Представляю, что было бы, если б какой-нибудь следователь заявился к Леонардо да Винчи и помешал ему писать Мону Лизу. Не знаю, как Леонардо, а человечество бы от этого много потеряло.
— Черт! Скины! — завопил вдруг Герыч и, вылупив глаза, ткнул пальцем в сторону глухого переулка за спиной у Турецкого.
Александр Борисович быстро оглянулся. Переулок, однако, был пуст.
— Где скины-то? — спросил, он, поворачиваясь, и тут же, еще не договорив фразу, понял свой просчет.
Герыч несся по улице, как вихрь. Рюкзак бил его по спине и, казалось, подгонял — быстрее, быстрее, быстрее.
— Черт бы тебя побрал, парень! — выругался Турецкий и припустил вслед за художником.
Герыч слыл хорошим бегуном. По крайней мере, в недавней схватке со скинами ноги буквально спасли ему жизнь. Александр Борисович бегуном не был. Ни хорошим, ни плохим. Но чувство долга придало ему сил. К тому же у Турецкого, в отличие от его молодого соперника, за спиной не было рюкзака с красками. Он бежал налегке (если, конечно, не брать в расчет груз прожитых лет, который в последнее время все больше и больше тяготил «важняка»).
Итак, они бежали. Герыч — впереди, подобно богу Гермесу, обутому в крылатые сандалии. Турецкий — сзади, подобно знаменитой черепахе, которая не столько бежала, сколько ползла, но которую по непонятной причине никак не мог обогнать Ахилл.
«Только бы не развалиться», — думал, хрипя и обливаясь потом, Александр Борисович. И еще: «Все! К черту! С завтрашнего дня бросаю курить!»
О чем думал Герыч, нам неизвестно, однако, пробежав стометровку, он вдруг споткнулся о кирпич, валяющийся на дороге, и, пластом рухнув на асфальт, еще метра два проехал на животе, обдирая до дыр куртку и колени джинсов.
Нагнав распростертого на асфальте противника, Турецкий поставил ногу ему на поясницу. Затем, болезненно сморщившись и схватившись рукой за правый бок, хрипло проговорил:
— Ну все, приятель. Аллее!
4
Герыч слабо застонал, и при звуках этого немощного стона в душе у Александра Борисовича внезапно проснулась задремавшая на время кросса совесть.
— Ох, черт! Прости!
Он наклонился к поверженному противнику и помог ему подняться на ноги.
— Пойдем-ка сядем, марафонец.
— Куда?
— Да вот хоть сюда, на ящик.
Они сели на ящик. Турецкий достал из кармана сигареты, но, секунду поколебавшись, убрал их обратно. Потом повернулся к Герычу и, все еще тяжело дыша, сказал:
— Никогда так больше не делай.
Граффер нагловато усмехнулся:
— Почему?
— Потому что это невежливо. И потом, я мог заработать инфаркт.
— Нечего тогда было гнаться.
— Незачем было убегать.
Мужчины посмотрели друг на друга и заухмылялись с таким выражением, как будто ничего смешнее в жизни не видели.
— Вам повезло, что я споткнулся, — сказал Герыч.
— Согласен. И тем не менее я тебя поймал. Итак, начнем разговор. И начнем мы его с самого главного, пока ты снова не удрал.
— Попробуйте.
— Твоему другу, Андрею Черкасову, угрожает беда.
— Не понимаю, о ком вы говорите.
— Н-да, — задумчиво протянул Турецкий. — Я считал, что ты ему действительно друг. А ты, я вижу, только о себе печешься.
Герыч вспыхнул.
— Что за бред! Когда это я о себе пекся?
— Ты боишься, что у тебя будут неприятности из-за Андрея, поэтому не хочешь о нем говорить. А между тем речь идет о его жизни. Но ты, вместо того чтобы помочь Андрею, сидишь тут, поджав хвост от страха за собственную шкуру, и…
— Бред! Мне плевать на себя! Я об Андрее забочусь! Если я скажу вам, где он, вы тут же его…
Герыч осекся и, испуганно выпучив глаза, закрыл рот ладонью. Но было поздно^Он проговорился.
— Может быть, я и ошибаюсь, — сказал Турецкий, словно не заметив его оговорки. — Может быть, ты и вправду хороший друг. В таком случае слушай внимательно: я знаю, что вы боитесь питерскую милицию. И догадываюсь о причинах этого страха. Но я приехал сюда из Москвы. Можешь считать, что у меня нет никакой личной заинтересованности в этом деле. — Александр Борисович вздохнул и добавил: — За исключением тревоги за жизнь Андрея. Если его убьют, я буду упрекать в этом прежде всего самого себя. Понимаешь?
Герыч недоверчиво посмотрел на Турецкого.
— На словах все гладко выходит, а на деле… — Внезапно взгляд его «прояснился». — Постойте… Подождите… Так вы тот самый Турецкий из Москвы?
Александр Борисович спокойно кивнул, словно эта загадочная реплика нисколько его не удивила:
— Да, я тот самый. Андрей уже знает обо мне?
— Ему про вас говорил профессор.
— Киренко?
— Да.
— Понятно. — Турецкий, чтобы заполнить паузу (гнать коней было опасно, парень мог снова замкнуться), достал-таки из кармана сигареты. Затем не спеша закурил.
— А вы с, каким заданием в Питер приехали? — спросил Герыч.
— Моя задача — борьба с молодежным экстремизмом в Санкт-Петербурге, — соврал Турецкий. — Можешь считать меня эмиссаром.
— Значит, вы сюда приехали бороться со скинами?
