— Две головы — это толпа, — не совсем кстати изрек Герыч. — А толпа всегда не права. Правы только гении-одиночки.
— Я об этом и говорю, — не смутился Гога. — Ты, Андрюх, настоящий талант. А это значит, что ты должен поступить… э-э… Герыч, как этого хрена зовут? Про которого ты мне на прошлой неделе рассказывал?
— Я тебе про многих рассказывал.
— Ну тот, который про «блябидо» писал.
— Не «блябидо», а либидо, — невозмутимо поправил Герыч. — Это Фрейд. Немецкий психиатр, специалист по таким дуракам, как ты.
— Оскорбляй, оскорбляй, — хмыкнул Гога. — Я на провокации не поддаюсь. Нас дерут, а мы крепчаем. Так вот, Андрюх, Фрейд писал, что художник… если его, допустим, баба обломала, должен целиком отдаться творчеству! Понял? Там еще слово такое есть… почти матершинное. Гер, как байда называется?
— Сублимация, — ответил Герыч.
— Точно! Вот и направь свой негатив в граффити! Тогда тебе сразу полегчает. Я по себе знаю. Когда мне Наташка Котова не дала, я потом три дня страдал. А размалевал стену универмага — и все как рукой сняло! И такую я на стене вещь забацал, что даже Николаич восхитился и премию мне на мороженое подкинул.
— Да, мощная была вещь, — подтвердил Герыч. — Даже чересчур. Мы потом с Павлушей Трухиным три дня эту фигню закрашивали, когда «старшаки» ее увидели.
— Искусство должно будоражить умы, — ничуть не смутившись, заметил Гога. — Должно шевелить обывателя.
— Ты их так расшевелил, что нам чуть ноги не переломали.
— Что он там хоть нарисовал-то? — поинтересовался Андрей.
— Это… — начал было Герыч и вдруг замялся. — Приличного названия этой штуке нет, а неприличное я произносить не хочу.
— Пижон! — обозвал его Гога. — Это всего-навсего… всего-навсего… — Толстое лицо Гоги налилось краской смущения. — Да не важно это. Главное ведь, не что нарисовано, а как! Правильно я говорю, Андрей?
— Правильно, — усмехнулся Андрей. — Ладно, мужики, пойду я домой. Мне завтра с утра на первую пару.
— Ученых свет, а неученых — тьма, — изрек Герыч.
— Век учись, а все равно дураком помрешь, — внес свою коррективу Гога. — Хотя иди. Должен же хоть кто-то на стенах без ошибок писать.
12
В прихожей Андрей старался не шуметь. Мать наверняка уже спит. Или ждет его у телевизора. Если так, то нужно заглянуть, пожелать ей спокойной ночи. «Не слишком она обрадуется, увидев мой пьяный хариус», — усмехнулся про себя Андрей.
Возле двери в мамину комнату он остановился и прислушался. Телевизор работает — значит, мать не спит. Андрей вздохнул и постучал в дверь.
— Входи уже! — отозвалась мать из-за двери.
Андрей вошел.
«О, тяжело пожатье каменной десницы!» — прохрипел телевизор голосом Высоцкого.
— Ма, что за ужасы ты смотришь? — делано удивился Андрей.
— «Каменный гость», — отозвалась Мария Леопольдовна.
— Гость? А, знаю. Это по Пушкину, да? С Высоцким в главной роли?
— Да. — Мать положила спицы в корзинку и обернулась. — О господи! Ты что, пьян?
Андрей хотел нахмуриться, но вместо этого глупо улыбнулся:
— Чуть-чуть. Два бокала пива, не больше. С пацанами в баре посидели.
Мать посмотрела на Андрея поверх очков:
— Хорош, ничего не скажешь. Ты хоть соображаешь, который сейчас час?
— Ну.
— «Ну», — передразнила мать. — Я себе места не нахожу, все думаю, не случилось ли чего. А ты в баре с друзьями сидишь.
— Ма, я…
— Телефон почему отключил?
Андрей вздохнул:
— Аккумулятор накрылся. Если бы не он, я бы…
— И у пацанов твоих тоже накрылся? Ладно, не оправдывайся. На этот раз прощу, но чтобы впредь не повторялось! Умывайся и ложись спать.
— Я так и сделаю.
Внезапно у Андрея закружилась голова, и он слегка пошатнулся. Мать этого не заметила, но, похоже, вид у сына был не ахти, потому что она встревоженно проговорила:
— Ты бледный. У тебя ничего не болит?
Андрей мотнул головой и поморщился от накатившего головокружения:
— Нет, ма. Просто устал.
— Хочешь, я дам тебе аспирин?
— Да нет. Я же говорю — я в порядке. Сейчас лягу спать, а завтра утром буду как огурчик. Спок ночи, ма!
— Спокойной ночи… сынок.
Умываться Андрей не стал. Голова кружилась, к тому же ноги выделывали такие круголя, что Андрей боялся сделать лишний шаг. «Главное — экономить силы», — сказал он себе и аккуратно, словно по нарисованной линии, двинулся к кровати.
Лежа в постели, Андрей протянул руку и выключил свет. Сразу стало легче. Все проблемы и мысли стали уплывать куда-то, становясь все прозрачнее и невесомее, пока не исчезли совсем. Уснул Андрей с блаженной улыбкой.
Физиономии Гоги и Герыча плавали в тумане, как два пенопластовых поплавка в реке Самаре. Совсем как в те благословенные времена, когда Андрей и Тая удили в этой реке линей, подлещиков и шустрых, серебристых верховодок. (Господи, как давно это было!)
— Привет! — сказал поплавок-Герыч. — Хорошая сегодня погода. Только клева все равно не будет. Рыба ушла вверх по реке.
— Точняк! — подтвердил, подпрыгивая на воде, поплавок-Гога. — Клева сегодня не будет. Клево было вчера!
Гога запрокинул голову и заржал как конь.
— Пошли вон! — прикрикнул на них Андрей, и физиономии-поплавки исчезли.
День был солнечный, и блеск речной воды так больно резанул Андрея по глазам, что ему пришлось отвернуться. И тогда он увидел Таю. Она стояла с удочкой в руке, внимательно глядя на свой поплавок. Ее лоб и щеки были бледнее, чем обычно. Однако на скулах розовел румянец, а черные глаза блестели так азартно, что Андрей рассмеялся.
Тая повернулась к нему и сердито сказала:
— Тише, Андрюш! Всю рыбу распугаешь!
И вдруг оказалось, что они не на берегу реки, а на краю крыши какого-то дома. Над городом сгустились сумерки. Внизу, поблескивая фарами и маячками, текла бесконечная вереница автомобилей.
— Тая, — тихонько окликнул Таю Андрей. — Это не река. Это шоссе.
Однако на девушку его слова абсолютно не подействовали. Она продолжала рыбачить.
— Тая… — словно окликнул ее Андрей.
И тогда она повернулась. Глаза у нее были пустыми и бессмысленными, как у зомби. На обескровленных губах застыла мертвая улыбка.
— Зачем ты отпустил меня? — Опросила Тая. — Я была одна. Совсем одна в этом страшном, черном городе.
— Но я не мог тебя проводить, — неуверенно сказал Андрей. — И ты сама запретила мне выходить.
