— Ладно, ладно! — усмехнулся Подберёзкин.
— Может, отказался бы ты, сынок, — попробовала отговорить его Нюрка. — Устал ты. Да и как бы чего не вышло.
— Чего не вышло, мать? — сурово глянул на Нюрку Захар.
— Вы тоже скажете такое, мама, — недовольно произнесла дочь.
— Ну, хорошо, хорошо. Это я так... Ляпнула, не подумавши. А всё от того, что редко тебя вижу, сынок.
Захар подошёл к матери, обнял её за плечи и поцеловал в щёку.
— Чаще, к сожалению, приезжать не могу. Вы же знаете, как я занят.
Нюрка лишь молча кивнула, да утёрла заслезившиеся краешки глаз уголком головного платка.
Дарья прибежала из лавки в свой дом и стала кликать Никиту. Всего два месяца назад они обвенчались, мужики помогли им срубить избу на самой окраине Вернадовки. И они стали жить там, практически не общаясь с Нюркой. Никита рассказал матери о том, как погиб Устин, и что его зарубил Захар. Мать тяжело вздохнула, перекрестилась, поплакала, но простила Захара.
— Не кори Захарку, сынок. Ты же сам сказал, что он не видел, кого рубил шашкой. Это война. Отец твой воевал за свои идеи, а брат за свои.
— Мама, что вы говорите? — едва не задохнулся от возмущения Никита. — Испокон веку отцеубийство считалось едва ли не самым страшным грехом.
— Я думаю, бог простит Захарку, а Устинушка попадёт в рай.
— Плевал Захар на нашего бога. У него теперь свой, земной, бог — Ленин, и своя молитва — Тырционал. Как знаете, но я Захару убийство отца никогда не прощу. И с вами жить не буду, коли вы такая.
Никита повернулся, вышел из комнаты и со злостью хлопнул дверью. Нюрка заплакала, пошла в красный угол, где висела икона Николы-угодника, припала на колени и зашептала молитву.
— Никита, ты где? — кричала Дарья.
— Здесь я, Дашутка, на огороде.
Дарья выбежала на задний двор и увидела стоявшего с лопатой на одной из грядок Никиту.
— Что случилось, люба моя?
— Была я сейчас в лавке, разговор слышала. Твой брат, Захар, приехал и собирается выступить перед мужиками на сходе. Коновалов всех собирает.
Никита побледнел.
— Верно говоришь? — переспросил.
— Говорю же тебе, в лавке самолично слышала.
Никита отбросил в сторону лопату, выпрямился и направился к избе. Дарья почувствовала неладное. Не надо было ей говорить об этом. Она встала на пути мужа, обняла его за шею.
— Никитка, не ходи туда, не надо.
— Не могу, Дашутка. Отцов зов с неба слышу. Он мне такой случай придумал. С Захаркой-то.
Никита попытался освободиться от объятий жены. Но та ещё теснее прижалась к нему.
— Никитка, чего скажу, — улыбнулась Дарья.
— Ну?
— Кажись, понесла я от тебя.
Никита вздрогнул, слегка отстранился от жены и улыбнулся.
— Верно говоришь? — переспросил он.
— Задержка у меня уже вторую неделю. Не ходи, Никитка, милый.
— Теперь точно пойду. Что я сыну своему скажу, коли спросит он о деде? Что, мол, убил его твой дядька на моих глазах, а я и не пикнул при этом? Так, да?
— А если дочка родится?
— Да какая разница, Даша? Я должен отомстить за отца.
— И оставить нашего ребёнка сиротой? — заплакала Дарья.
Но Никиту уже было не остановить. Он спустился в погреб, нашёл в укромном месте замотанный в парусину, хорошо смазанный обрез, развернул его, вытер масло, нежно погладил. Там же взял несколько патронов, сунул их за пазуху и поднялся наверх. Дождался, когда Захар пришёл на площадь и стал говорить речь. Огородами, прячась за деревьями и избами, стараясь быть незамеченным, пробрался в толпу. Всё село заворожённо слушало своего знаменитого земляка. А Захар умел и любил говорить, при этом помогая себе жестикуляцией.
— Мы теперь, покончив с белогвардейцами на фронтах и их кулацко-эсеровскими прихвостнями здесь у нас, в губернии, перешли от продразвёрстки к натуральному налогу, который в два раза почти меньше требует от крестьянина хлеба и других продуктов. Кроме того, мы стали постепенно вводить товарообмен города с деревней через кооперацию. Но много ещё есть крестьян, которые не отдают себе в этом отчёта. Они так привыкли к тому, что по развёрстке у них брали сельхозпродукты, что теперь даже, когда мы приступаем к сбору продналога, они сплошь и рядом не могут установить разницу между продразвёрсткой, которая была вынужденной, необходимой мерой во время гражданской войны, и продналогом, который заменил собою продовольственную развёрстку после войны.
Никита огляделся вокруг. Всё село слушало Захара и на него, Никиту, не обращало никакого внимания. Это было на руку. Он отошёл подальше. В конце площади стоял старый, морщинистый, раскидистый, в три обхвата дуб, вокруг которого вернадовцы в дни народных гуляний всегда водили хороводы. Сейчас этот дуб и поможет ему свершить правосудие. Никита взобрался на толстую нижнюю ветку, всего в метре от земли. Достал из-за пазухи обрез. Прицелился. Сквозь мушку прицела ему было хорошо видно, как на крыльце усадьбы, словно на невысокой трибуне, стоит, разрезая воздух рукой, его старший брат. Никита опустил обрез, повернулся спиной к стволу дерева, опёрся об него, глянул в небо, покрытое лёгкими, бегущими на восток белыми облаками. Затем на мгновение прикрыл глаза.
"Пора!" — шепнул он сам себе. Снова повернулся в сторону усадьбы, приставил к плечу обрез, прицелился и взвёл курок.
— Это тебе за батяню, братан. Надеюсь, ты меня поймёшь.
Раздался выстрел. Захар почувствовал в животе резкую боль, схватился за него обеими руками и тут все увидели, как из-под ладоней Захара Подберёзкина начала сочиться кровь. Стоявшие рядом коммунисты только ахнули.
— Захара, убили! — крикнула одна из баб.
И тут все заверещали, зашумели, кто-то из последних стал крутить головой, ища того, кто бы мог стрелять в Захара.
А Никита громко выдохнул, дунул в дымящийся ствол, быстро сунул его за пазуху, спрыгнул с ветки на землю и, так же огородами, помчался прямо к лесу.
— Вона, вона он! Держи его! — закричали мужики, и человек пять из толпы ринулись в погоню.
Виктор Коновалов подхватил терявшего сознание Захара и аккуратно положил его на крыльцо.
— Фельдшера! — закричал он. — Где Арефьев?
— Сынок! Захарка! — зарыдавшая в голос Нюрка, расталкивая толпу, стала продираться к сыну.
— Коли поймаете его, не казните самосудом, — шептал побледневшими губами Захар. — Его должен судить наш советский суд... Обещай мне...
— Хорошо, хорошо, Захар Устинович, не волнуйтесь, — кивнул головой Коновалов, державший голову Подберёзкина на своих ладонях. — Вам нельзя сейчас разговаривать. Сейчас придёт фельдшер, а потом мы отправим вас в больницу, в Тамбов. Всё будет хорошо, Захар Устинович. Вы обязательно поправитесь.
