Скрипнула дверь. Альбрехт обернулся с почтительноумным выражением лица, да так и застыл, а губы растянулись в блаженно-тупейшей улыбке. Ибо такого он не встречал никогда.
Девушек на своём веку Альбрехт повидал немало. В зелёных платьях и с подносами — тоже. Но стоящее перед глазами видение поразило его до глубины души. Красавица казалась ненастоящей и напомнила студиозусу куклу, изображающую императрицу. Спину она держала неестественно прямо, носки ставила строго врозь и волосы имела ослепительно белые — не пшеница, а чистый снег. Кожа неземного существа светилась странной белизной, напоминающей китайский фарфор. Глаза имели невиданный желтовато-серый оттенок, а их белки — чуть розоватый.
Обыкновенный дешёвый поднос с кружкой пива и пирожками казался в её руках чем-то инородным. Словно изящное творение искуснейшего из мастеров куда-то задевалось, и она взяла первый попавшийся под руку.
Как же обратиться к ней? И кто она? С подносом, но точно не служанка. Женщин, встреченных во время вагантского житья, Фромбергер разделял на три типа и обращался к ним соответственно: «моя овечка» (или «ангелочек»); «прекрасная дама»; «кума», она же «подруга верная», для особ постарше и попроще.
Видение наплывало на него, пирожки пахли восхитительно, пиво колыхалось в кружке. Альбрехт тотчас вспомнил о голоде, даже в животе заурчало. Чуть подавшись в сторону, девушка со стуком поставила поднос на столешницу.
— Это м...мне? — всё ещё сияя улыбкой, вопросил студиозус.
— Это — Йоргу, — голос оказался низким, чуть хрипловатым, совсем не кукольным. — Вы едите на кухне.
— А... вы?
— К чему вам знать, где я ем?
— Да нет! — Фромбергер частично овладел собой. — «Вы» не в смысле — где вы едите. Это в смысле — кто вы. Вот такой смысл моей бессмысленной речи.
Обычно, слушая заковыристые фразы, женщины оживлялись. У этой ничего не дрогнуло в лице. Настоящая кукла!
— Я — племянница капеллана, — спокойно, без улыбки ответила она и собралась уйти, но в каморку, тяжело дыша, вбежал Лютер.
— Они взбесились, ей-богу! — он швырнул исписанные листы на стол. — Подожгли церквушку, куда мы ходили неделю назад! Ещё и обвинят меня в подстрекательстве! Ты слышишь, Альма?
Кто-то позвал его из-за двери, и студиозус вновь остался наедине с прекрасной Альмой. Она тревожно нахмурилась, подошла к окну и высунула голову, пытаясь разглядеть что-то. Альбрехт не отрываясь смотрел, как двигаются лопатки под зелёным сукном платья, а на тонкой розоватой шее шевелятся от сквозняка белые прядки, выбившиеся из высокой причёски. Всё-таки живая!
— Дым, — сообщила она, закрывая окно, — далеко, но увидеть можно.
Фромбергеру захотелось сказать девушке что-то приятное, но не комплимент. Уж больно решительно она держалась.
— Ужасные дела творятся... — начал он.
— Почему ужасные? — она смело посмотрела прямо на него огромными странными глазами. — Вы разве папист?
— Нет... ну... вы же племянница капеллана, разве не так?
— А вы подстраиваетесь под всех, кого встретите?
— Нет. Альма... — он произнёс её имя и почувствовал тёплую волну по всему телу. Ничего подобного он не ощущал ни с Эльзой, ни с многочисленными «овечками», «ангелочками» и «дамами».
Невесомая белая прядка лежала на зелёном сукне, как следы ночной метели на изумрудной зелени полей.
— Будете писать под диктовку, а также расшифровывать записи. Вы меня слышите, молодой человек? — Альма уже ушла, а вернувшийся Лютер совал ему в руки какие-то листы. Альбрехт очнулся:
— Да, профессор, — он мотнул головой, отгоняя зеленоснежное наваждение, и добавил: — Да. Да!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Что-то было не так. Прошло уже две недели с того момента, как сеньор Лопес де Лойола посвятил себя Христу и Пресвятой Деве, став нищим паломником, но ничего не изменилось в душе. Пусть он жил теперь на милостыню и питался хлебом с водой — особых духовных прозрений это не приносило. От этого он постоянно чувствовал себя угнетённым. Но самые ужасные муки наступили, когда, роясь в сумке в поисках клочка бумаги, он нашёл черновик своей генеральной исповеди. Грехи будто снова вернулись. Получается, они никуда не делись после исповеди?
Паломник Иниго поступил так же решительно, как когда-то в Памплоне поступал комендант Иниго. Не сдавать крепость до последнего. Очищать душу, не надеясь ни на кого.
Для начала он запретил себе просить милостыню каждый день, дабы не есть хлеба вдоволь. Внимательно осмотрел свой балахон из мешковины. Грубая ткань кололась, как и обещал лавочник в Лериде, но не сильно, и тело уже привыкло. Иниго задумался.
— Колоться, говоришь, будет, — ожесточённо пробормотал он, — сейчас посмотрим, как это происходит.
Иниго пошёл на пустырь за стеной странноприимного дома и придирчиво осмотрел тамошний бурьян. Выбрал растение с тёмно-зелёными мясистыми листьями, каждый из которых был усеян длинными острыми иглами. Сплёл что-то наподобие пояса и надел под балахон. Никаких особенных чувств это не вызвало, кроме боли и раздражения.
— Ничего, научимся. Военное дело тоже непростое, — сказал себе Лойола и пошёл к деревенскому кузнецу. Выпросив у того две неотшлифованные цепи средней тяжести, Иниго отошёл подальше, ударил себя по здоровой ноге... чуть не вскрикнул от боли. Удовлетворённо хмыкнув, паломник сложил цепи в сумку, повернулся, чтобы уйти, и только тогда заметил наблюдательниц. Девушки остановились возле дверей кузницы и во все глаза смотрели на него. Засмущались и попятились, лишь встретившись с ним взглядом.
— Праведник, — прошептала одна из них.
Иниго остановился в раздумье. «Вдруг они нравы? Да нет, уж больно быстро и легко. Хотя разве я понимаю в этом?»
— Займитесь лучше делом, чем искушать человека, — строго сказал он девицам, приведя их, судя по всему, в ещё большее восхищение. Потом похромал на всё тот же пустырь, позади приюта, а они крались следом и зааплодировали при его новой попытке самоистязания.
— Ах... дьявол! — он сунул железки обратно в сумку. Посмотрел на девушек так, что они мгновенно исчезли за углом. Вздохнул, снова вытащил цепи и, покручивая ими над соцветиями бурьяна, глубоко задумался.
Позади раздался тяжёлый кашель. Иниго, словно застигнутый на месте преступления, испуганно обернулся. Перед ним стояла бедно одетая старуха с провалившимися губами и кустиком седых волос на подбородке, худая и ростом выше его на целую голову.
— Ты не прав, странник, — её шамкающая речь навязчиво лезла в уши, — зачем привязался к девочкам? Ты сам искушаешь их своим неподобающим кривлянием.
Лойола смотрел на неё снизу вверх, переживая бурю чувств. В былые времена никто бы не осмелился говорить с ним в подобном тоне. А ведь, пожалуй, пренебрежение этой нищенки, а то и сумасшедшей, выходит для него больнее самобичевания!
