Он прикинул по времени таким образом, чтобы не попасть случайно в ряды тех, кто составляет обычно траурные народные массы, изображающие скорбь, но проходящие с неподдельным интересом мимо возвышающегося на постаменте, в окружении венков и красных подушечек с государственными наградами, безумно дорогого лакового изделия, именуемого в далеких российских деревнях домовиной. Понятно, государство и обеспечило — все по чину, по ранжиру. Ведь и генерал, и губернатор! Хотя, впрочем, точно в таких же гробах, которые этим словом назвать и язык как-то не поворачивается, хоронят и бандиты своих братанов. Чего удивляться? Вопрос решают деньги…
Эти мысли возникали у Турецкого сами по себе, без особой вроде и надобности, просто в качестве констатации, не более. Он стоял в группе генералов со строгими и отчужденными лицами, абсолютно ему незнакомых, но они, лишь взглянув на его погоны, вежливо расступились, пропуская поближе к микрофону, у которого о чем-то негромко переговаривались главы Совета Федерации, Государственной думы и президентской администрации. Определенно ждали Самого, как же начинать-то без президента! Значит, в самом деле будет. Ну да, а уже на кладбище останутся свои, те, кто действительно хорошо знал Орлова. Напротив военных, с другой стороны постамента с гробом… саркофагом?.. черт знает, как его следует называть, собралась куда более многочисленная группа людей в гражданской одежде. Те были легкоузнаваемы — депутаты, губернаторы, правительственные чиновники, министры. Там нарочитого, показного траура не наблюдалось. Разговаривали чуть ли не в полный голос, кто-то размахивал руками, что-то доказывая, о чем-то спорили, и можно было поклясться, что к покойному все это не имело ни малейшего отношения. Вот и еще один повод для скепсиса…
У Александра Борисовича неожиданно всплыли в памяти строчки из стихов знакомого ему еще с семидесятых годов молодого, известного тогда поэта Жени Лучковского, написанные тем в шутливой форме по поводу собственных поминок. Как там? Кажется…
Ну, что ж вы молчите?
Пора и запеть,
И что-то не слышится смеха…
Да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!
Веселью она не помеха…
Наконец в зале произошло непонятное движение, и шум сразу стих. Прибыл, значит. Народ примолк, подтянулся, растворилась в тишине траурная музыка, сочившаяся откуда-то сверху. Свет стал ярче. Ну да, понятно, для кого-то последнее прости, а для других — важная работа, фото- и киносъемка, корреспонденты и прочее. Все жестко расписано, протоколом.
Турецкий уже давно не видел президента так, в общем, близко. И теперь не столько слушал его отрывистые фразы, которые произносились им несколько приглушенным голосом, сколько наблюдал за его мимикой, а также реакцией окружающих его высших государственных чиновников. Ведь что ни говори, а в данный момент как бы производилась официальная и итоговая оценка всей жизни почившего человека, образ мыслей и действия которого абсолютное большинство находившихся здесь, в траурном зале, категорически не разделяло. Приходилось терпеть, мириться — это другое дело. И что же они теперь, не согласны разве с высокой оценкой президента? А какие печальные, приличествующие моменту и одухотворенные взгляды! Или искусно подыгрывают первому лицу, отлично зная, что оно, это лицо, как и они сами, тоже не испытывало к покойному симпатий, но… протокол! Да и убудет разве? Известно же: о покойном либо хорошо, либо… засунь себе язык в одно место. Нет, они конечно же потом разговорятся, расслабятся, чтобы выплеснуть все, что натерпелось, но это произойдет не здесь, а в застолье, когда, продрогнув на кладбищенском ветру, они наконец позволят себе переключиться на свое, привычное.
После президента речи держали другие «первые лица», коих набралось порядочно. Все словно торопились высказаться в том же ключе, что и президент, будто каждый спешил снять конкретно с себя ему одному ведомые подозрения в собственной нелояльности, что ли, и на том раз и навсегда покончить с этим вопросом. Мол, ушел человек с миром, туда ему и дорога, и земля — пухом…
Турецкий на миг представил себе, что сейчас начнется, если уже не началось, там, в Сибири, в огромной губернии, где неожиданно открылась столь блистательная вакансия! Какие гонки, какая драка! Какой сумасшедший дом! Ну что ж, в принципе ради подобного приза, на который наверняка даже многие из присутствующих тут, в зале, уже рассчитывают, можно малость и покривить душой. В смысле поддержать общий, благодарный, так сказать, настрой. Ведь речи у открытой могилы, как считается, к делу не пришьешь. Мало ли что говорится, когда ты в печали!
Нет, тут что-то все-таки не то… Это Александр Борисович вернулся к своему же предположению насчет «неожиданной вакансии». А почему она неожиданная? И почему тогда буквально все с таким жаром кинулись обвинять, именно пилотов? Не потому ли, что, выдвинув и утвердив в общественном сознании и официальных выводах эту точку зрения, те, кто на самом деле виновны, таким образом не просто заметают свои следы, а еще и на жирнющий навар с этого рассчитывают? Между прочим, древнюю формулу «qui prodest?», то есть «кому выгодно?», пока никто не отменял. И если уж судить по этому счету, то летчикам такая катастрофа никак не могла быть выгодной. И давно привычный разговор о всеобщем российском разгильдяйстве — это явление скорее банально надоедливое, нежели на самом деле справедливое. Нет, есть, конечно, кто ж станет полностью отрицать? Это, примерно, как та знаменитая одесская бандерша, которая, выходя из номера, где она сама, в назидание своим девочкам, перепуганным размерами полового органа у голландского матроса, доказала этому матросу, что в Одессе таки остались еще настоящие профессионалки, заявила: «Да, есть, но не ой-ё-ёй!» Так что насчет всеобщего разгильдяйства мы все-таки давайте не будем, не «ой-ё-ёй!»
Турецкий едва не хмыкнул вслух, подумал: «Господи, о чем это я?! И главное — где?! Нашел время и место…» И стал слушать выступавших. Впрочем, все дальнейшее было уже неинтересно. Начали одна за другой гаснуть освещающие действо лампы, становилось даже как-то сумеречно, видно, торжественная часть приближалась к концу. Да и разговоры среди провожающих стали слышнее. Сам высказался, дал государственную оценку, которая уже завтра будет опубликована во всех средствах массовой информации, чего же вам не хватает? Да и день короток. А ведь еще предстоит нечто подобное на кладбище, а потом надо будет вернуться сюда, в банкетном зале уже заканчиваются приготовления, значит, опаздывать нельзя, можно и без места оказаться… Хорошие разговоры пошли, деловые, «да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!..».
И тут Александр Борисович, несколько ослепленный до того всеми этими дурацкими софитами и фотовспышками, вдруг разглядел наконец, чуть сбоку от главной группы лиц, родственников — так ему, во всяком случае, показалось. В центре — сравнительно молодая женщина в длинном темном платье и в траурной косынке на пышных светлых волосах, видимо вдова. Еще несколько людей разного возраста — мужчин и женщин. И все они стояли как бы наособицу, отдельно, хотя и почти рядом с президентом и его многочисленной свитой. Ну да, точно — родня. Но другое заинтересовало Турецкого. Рядом с вдовой, придерживая ее под руку, стоял пожилой полковник, явно не родственник Орлова, слишком уж была у него характерная внешность — что-то определенно восточное, темное, даже библейское. А Орлов с его очень выразительным, курносым российским «пятачком» никак бы в такую родню не вписывался.
