— Из уважения к твоей маме, — смягчилась Надежда Павловна, — я могла бы снизить до двухсот восьмидесяти. Но не ниже. Пойми, у меня тоже есть семья, я не имею права входить в убыток.
— Я подумаю, — убито промямлила Галя, — я подумаю.
— Думай, моя дорогая, только не слишком долго. У нас есть другие кандидаты в квартиранты.
Таким образом, подхватив мамины сумки, которые сделались еще тяжелее от рухнувшего на плечи груза забот, Галя прямиком от Надежды Павловны поехала в МУР. И, надо сказать, тут встреча выдалась не в пример сердечнее. В ней не искали сходства с мамой, которую никто не знал, и с тетей, которую знали слишком хорошо. Галин красный диплом и характеристики произвели благоприятное впечатление, а что до остального, то человек познается в деле.
— Ну вот что, Галина, — снизошел до нее сам генерал Грязнов, занимающий ту же должность, которую в течение долгих лет украшала собой Шурочка Романова, — работать придется сразу. И много.
Галя с готовностью закивала. Если все дело в работе, она выдержит.
— Следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий ведет дело об убийстве американского журналиста Питера Зернова. Он попросил, чтобы нас, муровцев, выделили ему в помощь. Так что основная нагрузка ляжет на молодых оперов. Вот, знакомься: Владимир Яковлев, твой коллега. А вот это — Поремский, Елагин, Курбатов — следователи, подчиненные Александра Борисовича. Дело нелегкое, зато есть возможность проявить себя. Вопросы есть?
— Вячеслав Иванович, — нехорошо было начинать с личного, но куда деваться, — мне жить негде.
— Как «негде»? А где ты остановилась?
— Честное слово, нигде! Вот, видите, все мое принесла с собой. — Галя юмористически обвела руками сумки. — Может, если заключенных мало, хоть камеру свободную выделите?
— Чтоб мы молодых сотрудников сразу в тюрьму сажали? — нахмурил седые брови Вячеслав Иванович. — Да ни в жисть! Володя, позвони-ка Олифиренко, пусть выделит нашей гарной дивчине Гале комнату в общежитии. А ты, Рюрик, введи ее в курс дела Зернова.
Пока Рюрик вводил новую сотрудницу в курс дела, Володя Яковлев, вежливый и приветливый, успел вернуться и, чуть ли не кланяясь, точно японец, вручить Гале бумажку с написанным аккуратным почерком адресом.
— Сначала нужно будет заехать к коменданту на метро «Профсоюзная» и получить ключи, — объяснил он, — а потом отправляйтесь в общежитие. Может быть, хотите оставить здесь ваш багаж?
Галя согласилась на это любезное приглашение, но рассудила, что кроме рюкзака надо бы прихватить сумку, содержащую съестное: не искать же на ночь глядя, что поесть, к тому же при московских ценах! И подавленным вздохом подняла ношу, клеенчатая ручка которой привычно впилась в натертую за день ладонь…
Московская жизнь складывалась не так, как успела нафантазировать себе девочка из провинции, но все-таки складывалась. Так успокаивала себя Галя, сидя у окна автобуса, циркулирующего между метро «Выхино» и той Тмутараканью, где ей предстояло обитать. Под курточку, рассчитанную на теплые зимы Донщины, пробирался ноябрьский холодок: стекло обледенело, а топили в автобусе плоховато. В прижавшейся к ногам сумке при остановке что-то стукало Галю по правой голени, должно быть банка с очередными консервированными баклажанами. За окнами простиралась однообразная, темная, утыканная разноцветными оконными огоньками Москва бесконечных спальных районов, совсем не похожая на Москву фильмов и книг, Красной площади и Белого дома. Но Галя была рада и такой Москве, потому что верила: если как следует, засучив рукава, работать, то капризная столица примет ее как свою. И эта Москва, окраинная, и та, центральная. Никуда не денется, примет.
Гале прежде не приходилось посещать общежития. При слове «общежитие» ей рисовался дом, разделенный на отсеки, длинный коридор, куда выходят двери заполненных людьми комнат; шум, общие кастрюли, бельевые веревки… Но по указанному на клочке тетрадного листка адресу обнаружился вполне обычный дом: двенадцатиэтажный, длинный, многоквартирный. С третьей попытки набрав задубевшими от холода пальцами код на домофоне, Галя очутилась в стеклянном подъезде. Вдоль щербатой, выложенной желто-зеленым кафелем стены каскадом свисали почтовые ящики, похожие на искалеченный радиатор парового отопления; подход к лифту более или менее успешно перекрывали соединенные деревянными планками кресла с откидными сиденьями, добытые (сразу напрашивалось фантастическое предположение) из какого-то захолустного кинотеатра, где на них постоянно вымещали ярость за непонравившийся фильм. Из вспоротой обивки спинок кресел лезли поролоновые ошметки, на одном из сидений косым, угловатым, почти каллиграфическим, почерком было начертано слово из трех букв. Сердцем чуя, что нескоро она перестанет обращать внимание на это агрессивное убожество и тем более сочтет царящую в подъезде обстановку чем-то привычным и родным, Галя поднялась на шестой этаж по лестнице, делая долгие перерывы на площадках, непроглядно темных либо скудно освещенных лиловым люминесцентным светом. Она бы охотнее поднялась на лифте — ноги просто отваливались! — но двери лифта украшала картонная табличка с чернильной надписью «Ремонт». Случись такое в Ростове-на-Дону, Галя, с ее активной жизненной позицией, возмутилась бы, но сейчас осталась спокойна. Она как будто играла с Москвой в игру «кто кого переупрямит» и не собиралась так рано сдаваться.
Ключ легко повернулся в замке, но дверь не открылась. Галя подергала: заперто на защелку, изнутри. Позвонила.
— Кто там? — немедленно откликнулся хрипловатый женский голос совсем близко: очевидно, услышав звук ключа, скребущегося в замке, обитательница общежития подошла выяснить, что происходит.
— Это Галя… Галина Романова! — закричала Галя. — Новый опер из МУРа! Мне сказали, что я буду здесь жить!
Дверь открылась. За ней, в обычной квартирной прихожей, освещенной лампочкой, забранной в самый простой белый абажур, стояла девушка в очках, со светлыми волосами, выявляющими у корней свою естественную каштановость, в длинном халате леопардовой расцветки. Ровесница Гали, может быть, чуть постарше. Выражение лица — замкнутое, неприветливое.
— Входи, — сказала она. — Ты, значит, Галя? Меня зовут Ира. Так и предвидела, что недолго оставаться мне одной…
— А куда можно куртку повесить?
— Тише, — поморщилась Ира, — что ж ты так кричишь? У тебя всегда такой громкий голос? Вот вешалка, но ты, если верхняя одежда ценная, лучше повесь в своей комнате. Всякие люди сюда заходят… Пойдем, покажу тебе твою комнату.
Галя, смущенная замечанием о громкости голоса, не смела открыть рот, пока Ира показывала ей квартиру, почему-то называемую общежитием, и непрерывно давала ценные указания, напористо и безапелляционно:
— Туалетную бумагу покупай для себя сама. Вот эта вешалка — для твоих полотенец. Не забывай гасить свет. Душем не брызгайся, если нальешь воды на пол, сейчас же вытри, а то снизу придут ругаться. Завтракаю я рано, в пять утра, после вся кухня в твоем распоряжении. Зато после восьми вечера у меня могут быть гости, так что ужинай, пожалуйста, у себя. Все понятно?
