Почему Поремский? Потому, что его белокурые волосы юного пионера и уцелевшая от флотского прошлого безукоризненная выправка обычно нравятся пожилым женщинам, а пенсионерки, которым не остается ничего другого, как сидеть дома, вспоминать минувшее и бдеть за соседями, — важный резерв сыскного ремесла. Обычно бывает так, но жизнь содержит в себе нераскрытые залежи сюрпризов. В данном случае помощь следствию оказали не бабушки, а девушки.
Одна из них распахнула дверь в ответ на звонок Поремского — не приоткрыла на цепочку, а распахнула во всю ширь, ничего не опасаясь, потому что люди с такими улыбками никогда ничего не опасаются, они бесстрашны, как покорители Антарктиды. «Рот до ушей, хоть завязочки пришей», — подумал Поремский, но подумал не осуждающе: просто констатация факта. Рот был крупный и красивый, уши тоже красивые, маленькие и аккуратные. Джинсы и свитер в вязаных узорах, волосы стянуты над ушами в два хвостика, усаженных разноцветными резинками. Одной рукой молодая хозяйка квартиры придерживала толстую растрепанную книженцию, откуда сыпались размашисто надписанные закладки.
— Ну кто там, Элка? — донеслось из глубины квартиры?
— Из прокуратуры! Идите сюда! — призывно завопила Элка.
Призыв не остался без внимания: дверной проем заполнила целая орава девиц примерно одного возраста, следующих в основном Элкиному стилю одежды, но без книг: очевидно, Элка утащила с собой единственный учебник.
— А мы тут к экзамену готовимся, — подтвердила сложившееся у Поремского впечатление Элка.
— А часто вы тут собираетесь, девушки? — пошел в наступление он.
— То здесь, — охотно объяснили ему, — то не здесь… Когда сессия, тогда и собираемся.
— Как будто бы рановато для сессии.
— А у нас дифзачеты!
Каждая реплика сопровождалась такими взрывами веселья, будто не было на свете предметов смешней, чем экзамены, дифзачеты и сборища в гостях. Не надеясь на девичью память, Поремский все же предъявил гурьбе студенток фотографию.
— Симпатичный, — оценила Элка. — Кожа только не в порядке, но это поправимо современными средствами. Гражданин милиционер, а вы не считаете, что мужчина имеет право следить за состоянием кожи?
— Это особая примета — щеки, ну, такие изрытые? — спросила одна из подружек, с черной гладкой прической, похожей на древнеегипетский парик.
— А по-моему, страшненький папик, — изрекла свое мнение другая.
— Да ты что? Вылитый Бэтмен!
И взрывы веселья после каждого слова.
— Девушки, — взмолился Поремский, — вы просто посмотрите внимательно на фотографию и скажите, видели в этом доме такого человека или нет.
На Элку, очевидно единственную из всех обитательницу высотки на Котельнической набережной, Поремский возлагал особые надежды. Сведя выщипанные и наведенные карандашом бровки к безмятежной переносице, Элка изучила каждый сантиметр фотоизображения Герардова лица, чтобы мотнуть головой:
— Нет. Не знаю я. Никогда не видела.
— А я видела, — вступила в разговор древняя египтянка, приложив к сощуренным глазам очки.
— Когда и где, не помните?
— Помню. В этом самом подъезде, накануне ноябрьских праздников…
— А тогда что было, — пошутил Поремский, — сессия или дифзачеты?
— Ни того, ни другого, — отвергла шутку та, — собрались погулять или расслабиться на праздники.
— Каждый дополнительный выходной для нас праздник, — подтвердила Элка. — Я всех пригласила.
У нас большая квартира, мы тут не мешаем родителям, знаете ли…
Смешная она была все-таки, эта Элка: говорила быстро, почти тараторила, но время от времени словно задумывалась, не слишком ли быстро она говорит, и для замедления речи вставляла ненужные обороты, наподобие этого тяжеловесного и совсем не идущего к ее большому рту и детским хвостикам «знаете ли».
— Как раз вошли в подъезд, — заговорили все хором, но слаженно, перебрасывая эстафету друг другу.
— А он вошел!
— С вот таким чемоданчиком!
— Черным!
— Нет, коричневым!
— А его консьержка как спросит: «Вы к кому?»
— А он: «Я на шестой этаж!»
— Может, не на шестой, а вроде!
— Вы уверены, девушки? — простонал погребенный под этой лавиной откликов Поремский. — Посмотрите еще раз, чтобы не ошибиться.
Но, не глядя на фотографию, студентки продолжали утверждать, что не ошиблись, и вообще, у них глаз алмаз (их слегка притормозило рассогласование множественного числа этих слов, и они позабыли о Князеве, силясь пригнать друг к другу «глаза» и «алмазы», и успокоились лишь на том, что верный глаз у них один на всех, так сказать, коллективно-безошибочный орган зрения), и расспрашивать дальше было бессмысленно, тем более что Поремский, в общем, добился своего.
52
Лейбл Макаревич не привык скучать: на посту главы израильской разведки он был обеспечен работой выше головы. Свою работу он знал и любил, и ее детали, обременительные для всякого другого, ему не докучали. Докучали ему энтузиасты из общественных организаций, всякие европейские наблюдатели, борцы за гуманизм во всем мире и права человека.
Записные гуманисты, как обычно, не дают себе труда осознать, что, если человек встал на путь массового убийства других людей, во имя мести, идеи или иных соображений, тем самым он лишил себя всех прав, и гуманность по отношению к нему обернется отсутствием гуманности по отношению к миллионам мирных граждан. Горбоносый, курчавый и смуглый, типично семитской внешности, Макаревич вывез при себе на историческую родину из советского прошлого атеистический багаж: иудаизм, как и прочие религии, казался ему балластом, созданным специально для того, чтобы отягощать нормальным людям жизнь, и если он соблюдал субботу, то лишь для того, чтобы не выделяться и не оскорблять религиозные чувства сограждан, которых он как-никак согласно своей должности защищал. Из сказанного должно быть ясно, что его неприязнь к мусульманам не имела под собой религиозно-идеологических оснований. Ислам был для Лейбла Макаревича всего лишь одной из отвлеченных умопостигаемых концепций, которую лично он не мог ни опровергнуть, ни доказать; но, по его мнению, только слепой мог не видеть, что приверженцы этой концепции чаще других становятся на путь террора и не гнушаются ради достижения своих целей особенно гнусными методами. Непередаваемо гнусными. Он на их последствия насмотрелся… В любую минуту он может вызвать у себя перед глазами резиновый бок разорванного на клочки разноцветного мячика, серорозовая кашица на котором оказалась детским мозгом. Когда дети, это самое худшее. Похожи на переломанных кукол. Безжалостно выставленные напоказ косточки, сосуды И органы, которые природа заботливо творила во чреве матери на протяжении девяти месяцев, которые росли и развивались, готовясь к цели взрослой жизни, которая так и не осуществилась. Скомканный лист бумаги, на котором никто ничего не напишет, ведущая к солнцу песчаная дорога, на которой никто не оставит следов. И это — во имя религии? Макаревичу также представлялись довольно неаппетитными рассказы о святых, принимавших пищу раз в неделю, годами не мывшихся и отдававших свои тела насекомым, но, по крайней мере, эти люди так поступали со своими телами. Но терзать тела других — он полагал, ни одна религия не дает на это права. Извините, это — нет.
