38
Савва Максимович Максимов, более известный под именем Саввы Сретенского, не любил проигрывать. То есть, как и всякому другому уголовнику, вступившему на тернистый путь противостояния закону, ему приходилось знавать и проигрыши, и провалы, и временные отступления. Но он никогда не сомневался, что в конечном счете победа останется за ним. Настырный, он поднимался, отряхивался и снова стоял на своем, навязывал судьбе свою точку зрения, пока она не сдавалась и не возвращала Савве то, что перед этим отняла.
В чем-то он был схож с неунывающим Питером Реддвеем: тип сильного толстого мужчины. Однако на объеме талии сходство кончалось. Округлый, приятный, масленый Реддвей напоминал продукт западной цивилизации — любимый им гамбургер. Из причудистого, занозистого Саввы вечно выпирали мешающие другим отростки, точно из клубня картофеля — основного в России блюда. Если учитывать грязную среду, в которой Савва проводил свои дни, уподобление картошке заиграет дополнительными оттенками смысла.
Уж такой он, Савва! Другие долго закаляют подкожножировой слой, вырабатывая антиударность, а он с ней, считай, родился. Новый удар — не трагедия. Это — вызов, на который у него найдется достойный ответ. Так его жизнь выучила. И родитель, которому Савва теперь благодарен. Своеобычный человек был этот Максим Максимов, назвавший сына Саввой — «неволей», пророча и регулируя его судьбу!
В детстве Савва уже был толст, и над ним смеялись. Придя со двора старой Сретенки, где его опять не приняли в игру и к тому же снова тыкали самодельными палками, как борова, проверяя величину жирового слоя, он утыкался в мамин фартук и выплакивал душевную боль и негодование: «Почему-у-у они меня дразнят толстым? Ну почему-у-у я то-о-олстый?» Драться он не мог: мама и бабушка строго запрещали отвечать обидчикам, говорили, что только плохие мальчики дерутся, а их Саввочка не такой. «Ты совсем не толстый, деточка, — утешала мама, — у тебя широкая кость, ты уродился в дедушку…» Утешения не помогали: в них отсутствовал конструктивный момент. Допустим, вернется Савва во двор и скажет мальчишкам: «А я совсем не толстый, у меня широкая кость, я в дедушку уродился…» Что, они после этого заявления извинятся и начнут с ним играть? Еще громче заорут: «Толстяй, жирдяй, жиртрест!» Мама авторитет утратила, и тогда Савва обратился к папе, который лежал на диване, спиной к окружающим, лицом к стене, косо приплюснув к ней ладонью газету, и поделился неприятностями — уже без истерики, без слез, по-мужски. Папа не соизволил повернуться. Глаза его остались устремлены в газету, когда он дал поистине конструктивный совет: «Мало ли что толстый? Зато сильный! Выйди и насажай им всем пенделей. И чтоб не вздумали смеяться, везде свою силу показывай. Понял? Чуть что, ради того, чтоб всех поставить на место, — бей в скулу!»
Те, кто свели знакомство уже со взрослым Саввой Максимовым, иногда задавали риторический, по их мнению, вопрос: «Откуда такие только берутся?» Знаете, откуда на самом деле берутся такие люди? Из битых, которые вдруг осознали, что сами могут бить. И сильно бить!
Эта особенность поведения, выработанная в нежном возрасте, помогла ему в местах заключения: не успевший особенно ничем проявить себя на воле, молодой Савва, который присвоил себе необременительное и пристойное погоняло Сретенский, ухитрился построить всех сосидельцев, установив ровные уважительные отношения с ворами в законе, на которых, оценив соотношение сил, не решился наезжать, а тех, кто оказался слабее, физически или морально, подмял, причем так оперативно, что они сами едва успели понять, каким образом по доброй воле стали отрывам. Сретенскому долю от передач и стирать ему носки Такая прыть не осталась незамеченной, и в один серый, как зоновское одеяло, день Савву отконвоировали в комнату социалистического перевоспитании, где ждал его ранее не виденный, в штатской одежде, но с военной осанкой, тип. «Следователь», — предположил Савва и ошибся. Тип тряхнул головой, откинув назад внушительную волну густых волос, и с белозубой улыбкой доброго дядюшки, явившегося из Чикаго, чтобы облагодетельствовать племянника, подсунул заграничные сигареты. «Ого, «голуазы», крепкие!» — распознал Савва и отказался. «А я рассчитывал, тебе понравится, — сощурился «чикагский дядюшка». — Ты ведь у нас, Савва, парень крепкий». Савва без трепа ожидал продолжения. «На волю хочешь?» Савва неопределенно пожал плечами. Кто ж туда не хочет; вот только цена, которую придется заплатить за выход на волю, может быть слишком велика… Оценив сдержанность Саввы, «чикагский дядюшка» кивнул, словно подтверждая, что в нем не ошибся. И отвернулся, задумчиво глядя в окно, где ничего интересного не было: всего лишь припорошенный снегом плац внутреннего двора в обрамлении колючей проволоки. Не было даже- клочка неба — единственной детали пейзажа, которая должна быть доступна заключенному: и такой ничтожной малости Савву лишал необъятный, затмевающий всю вселенную забор. «А условия?» — не вынесло вольнолюбивое сердце Саввы Максимова. «Безо всяких условий», — невозможный ответ донесся в обратной проекции, отраженный оконным стеклом. «Э нет, — сообразил умный Савва, — это для меня круто. Я на такое не подписываюсь». «Молодец, — «дядюшка» больше не улыбался, — понимаешь, что бесплатный сыр бывает только… где? Ладно. Условия мы тебе сообщим».
Условия и в самом деле проявились, стоило Савве вдохнуть вольный воздух. Оказывается, пока он сидел, в Москве расплодились чеченские бандиты, с которыми советской власти справиться не под силу. У КГБ, откуда, по всем приметам, явился Саввин благодетель, возник план: обуздать чеченскую преступность при помощи русской. Кому, как не бандитам, знать бандитские методы борьбы? Конечно, Савва будет не один: ему дадут подручных. Ребята надежные, проверенные. Кое-кто из них тоже сидел… Так что не дрейфь, казак: прорвемся! Специально под Савву была создана организация с ничего не говорящим названием, на банковский счет которой сразу поступил не слабый начальный капитал. Откуда взялись деньги, спрашивать было нечего: пьяному ежику понятно, что КГБ в предвидении крупных и неприятных перемен распихивает деньги коммунистической партии по коммерческим структурам. Уголовникам они доверяли больше, чем некоторым соратникам.
Савва отнесся к своему поручению серьезно. Прежде всего, заявил, что людей у него маловато, но пусть покровители из КГБ не волнуются: он сам подберет, кого надо. Оживив старые связи, и впрямь набрал, кого и сколько требовалось. Новичков, само собой, необходимо проверить в деле, и люди Саввы совершили несколько вооруженных нападений на кооперативы — так, если кто помнит, назывались единственные разрешенные Горбачевым бизнес-организации. Охваченные, вниманием кооператоры выразили мощное желание поделиться с Саввой своими доходами; глядя на них, и кое-кто из посторонних попросился под крышу к Савве. За всеми организационными хлопотами незаметно распался Советский Союз. Савву это мало трогало: чеченцы-то остались! И теперь он и его ребята были кровно заинтересованы в том, чтобы вытеснить чечей из Москвы: после ухода коммунистов бизнес здесь распустился, расцвел махровым цветом. «С русских должны собирать дань русские!» — выдвинул Савва патриотический лозунг. Как все великие идеологи, он лукавил: группировке, названной по лидеру, сретенской, пришлось бороться за зоны влияния с конкурентами без различия национальностей. Часто попадались среди них армяне, украинцы, евреи, ну и, конечно, русские. Образ жизни сделал их похожими даже внешне. Между прочим, и в сретенской группировке те, кто первоначально был сотрудниками КГБ, уже ничем не отличались от тех, кто не имел столь приметного пункта в биографии; ну это так, к слову. Ребята мужали на глазах. Поневоле: чеченцы действовали жесткими методами. Забили с ними стрелку в ресторане, а они явились превосходящим количеством сил и всех перестреляли. Потом-то Савва втянулся. Они нам взрыв — и мы им взрыв; они нам отрезанную голову (естественно, не свиную) в целлофановом пакете — и мы им то же самое. Работал иногда с опережением, чем завоевал почет у противника. Чечи, они ведь какие? Понимают только грубую силу. Что до Саввы, ему это представлялось нормальным. Он и сам такой.
