Секретарша разительно выпадала из обстановки: полнотелесая, с грудью матери-героини или завуча — грозы хулиганов, с белокурым шаром сверкающей от лака прически, она сохраняла неприступно-советский вид.
— Василий Григорьевич занят, — сообщил^ она, едва соизволив оторваться от компьютера, по клавиатуре которого она настукивала толстыми пальцами со скоростью тридцать знаков в минуту.
— Я из прокуратуры, — кратко сообщил Турецкий, поднеся удостоверение едва ли не к самому ее лицу. После этого секретарша стала немного посговорчивее.
— Я доложу Василию Григорьевичу, — смилостивилась она, расщедрившись на некое подобие улыбки. Встала из-за компьютера, обнаружив похожие на опрокинутые бутылки ноги, которыми подсеменила к массивной дубовой двери, постучала в нее и оповестила: — Василий Григорьевич, к вам из прокуратуры.
— Подождите, — незамедлительно отреагировал из-за двери тот, кто никем, кроме Чернушкина, не мог оказаться. Услышав корябанье ключом в замке, Турецкий ожидал, что Василий Григорьевич, который по какой-то личной причине заперся у себя в кабинете посреди рабочего дня, отопрет и впустит его. Но дверь осталась неподвижна. Никаких звуков больше не доносилось с другой стороны. Подумав, что ее заклинило, Турецкий, желая помочь Василию Григорьевичу, подергал ручку. Дверь не открывалась. Выявился подозрительный факт: оказывается, услышав о том, что к нему пришли из прокуратуры, Чернушкин предпочел запереться!
— Василий Григорьевич! — повысил голос Турецкий.
В кабинете раздались скрежет и звон.
— Что это? — обратился Турецкий к побледневшей секретарше.
— У него на столе… письменный прибор… ваза… цветами… красный антуриум… подарили на юбилей… — Секретарша прикрыла ладонью рот, словно вдруг обнаружила, что несет околесицу. — Что же это? Что все это значит?
— А я знаю? — зло спросил Турецкий. Происходящее крепко ему не нравилось. Он ударил в дверь плечом. Бесполезно. — Василий Григорьевич! — взвыл он на пару с секретаршей.
— Подождите, — долетело до них так слабо, словно говоривший стоял на другом конце комнаты. — Не трогайте меня. Я сейчас. Я сам…
— Второй ключ есть? — спросил Турецкий секретаршу, возобновляя тщетные попытки высадить дверь.
— Второй… что? — На секретаршу за считанные секунды стало жалко смотреть. Она разговаривала так, словно боялась, что у нее выпадет челюсть. — А-а, ключ! — В мгновение ока бросившись к письменному столу, она выдвинула средний ящик и, взметнув вихрь из многочисленных и, вероятно, нужных документов, извлекла картонную коробочку с нарисованными на ней скрепками. Из коробочки посыпались ластики, стержни, пластмассовые фигурные магниты, к одному из которых действительно прицепился плоский желтый ключ.
В кабинете послышался звон стекла. Турецкий ощутил, как в щель между дверью и косяком до него донеслось могучее дуновение холодного ноябрьского ветра.
— Скорее!
Секретарша трясущимися руками никак не могла вставить ключ в замок.
— Василий Григорьевич! — воззвал Турецкий. — Не делайте глупостей!
— Поздно, — услышал он приблизительно и размыто, точно вздох. — Я не перенесу. Я сам…
Они вломились в кабинет.
Кабинет гендиректора «Росправа» выглядел растерзанно, будто сквозь него пронесся умеренной силы тайфун. Опрокинутые стулья, разлетевшиеся бумажные листки, на полу — осколки хрустальной вазы и цветы со сломанными стеблями в луже воды. Но все это замечалось задним числом. В тот миг, когда Турецкий очутился в кабинете, он не видел ничего, кроме распахнутого настежь окна и окутанного белой кисейной занавеской человека. Очевидно, Василий Григорьевич запутался в занавеске и бился, силясь из нее освободиться, чтобы совершить свой решительный шаг с подоконника четвертого этажа. Учитывая высоту дореволюционных этажей, шаг мог оказаться последним.
В два гигантских прыжка Александр Борисович пересек немалую площадь кабинета и обхватил все еще запеленутого Василия Григорьевича. Тот кричал, вырывался, толкал своего спасителя в грудь, и у Турецкого, должно быть благодаря белой кисее, возникло нелепое ощущение, будто он старается поцеловать сквозь фату сильную и строптивую невесту. Борьбе положил финал обрушившийся на них карниз для занавески. Он не причинил особенных разрушений и лишь слегка задел Чернушкина, но Василий Григорьевич, изнемогший от попытки самоубийства, обмяк.
Турецкий раскутал гендиректора «Росправа». Чернушкин дышал, сердце билось. Глаза закрыты — без сознания или притворяется? С пристальным интересом Александр Борисович вглядывался в лицо человека, только что пытавшегося избавиться от жизни. Для такого поступка лицо производило впечатление слишком незначительного: дрябловатые щеки, недавно, должно быть, румяные, а сейчас бледно-желтые, вздернутый нос, усики щеточкой. Банальное лицо. Впрочем, а с какой стати оно должно быть каким-нибудь выдающимся? Самоубийство — не слишком выдающийся поступок, по крайней мере, особенной мудрости в нем нет.
— Почему он на это пошел? — Секретарша, незаметно приблизившаяся сзади, сметала потертым служебным веником на картонку осколки вазы и искалеченные цветы. — Он в чем-нибудь виноват?
— Скоро узнаем, — пообещал Турецкий. — А пока вызовите, пожалуйста, «скорую».
13
Москва для Лизы Плаховой не была в новинку. Можно даже сказать, что в прежней, до Вайсвальда, жизни она проводила едва ли не треть года в Москве: ее возили туда на все школьные каникулы, время от времени — когда папе приходилось отбывать в столицу по делам, и вдобавок тогда, когда она капризничала. Но это было давно… Лизе казалось, что теперь она взглянет на столицу России новыми глазами. Однако то ли глаза у нее остались прежними, то ли за эти четыре года ничто не изменилось, только Лизе показалось, что Москва абсолютно такая же, какой и была. Ну выросли вдоль шоссе новые дома, с островерхими крышами и вьющимися по фасаду декоративными лестницами и ложными колоннами, под старину, но крашенные бежевой современной краской; ну, допустим, больше стало рекламных щитов… Но в целом ничего не изменилось. И Лизе снова стало скучно, как в Приволжске. С чего мама взяла, будто в Москве ей будет весело? Одна радость — в главной московской квартире Плаховых тоже есть компьютер с выходом в Интернет; пусть не самый совершенный — тот комп, что остался в Приволжске, Лиза переоборудовала под свои потребности, — но тоже современный… Ну вот! Стоило куда-то ехать, чтобы на новом месте опять по уши влезть в Интернет!
В том, что мама облюбовала на сей раз московскую квартиру, было нечто непредвиденное: есть же у них прекрасный дом под Москвой, всего сорок километров от МКАД, и, как правило, Плаховы останавливались именно там. Лиза в том доме обладала прекрасной студией — залом, совмещенным с верандой, откуда открывался бесподобный вид на излучину реки и дальнюю темную полоску леса… Хотя, наверное, мама права: ноябрь — не то время, когда стоит любоваться загородными закатами. Поздней осенью уютнее и удобнее в городе. И не в центре, где у них есть еще одна квартира, а именно здесь — в нешумном уголке шумной столицы…
