Ему хотелось просто ввалиться домой поздним вечером. Швырнуть портфель у порога. Шумно выдохнуть, нашарить растоптанные непременно клетчатые тапки, такие были у него в студенческой общаге, кажется, целую вечность назад. Надвинуть их с кряхтением на ноги и тут же громко потребовать жрать!
Катька бы точно поняла его с полуслова, она же не лощеная вышколенная стерва, приученная невозмутимо реагировать на все проявления мужского деспотизма. Она нормальная, конкретная девчонка, не избалованная жизнью, которая тоже может позволить себе иногда сказать: «я жрать хочу» или, а «не пошло бы оно все».
Самойлов прекрасно понимал, что многие его не поймут. Но отдавал себе отчет в том, что ему глубоко плевать на их мнение.
Он давно состоялся! Он мало зависим от других! Он имеет право, и может теперь уже – хвала удаче, успеху и трудолюбию – позволить себе общаться только с теми, с кем ему приятно. И вот теперь ему совершенно точно, он был в этом уверен, хотелось жениться на Катьке-заразе, так называла ее подруга Александра. И хотелось, чтобы Катька нарожала ему детей, которые бы визжали в доме с утра до вечера. Чтобы жизнь била ключом, чтобы бурлила, а не стояла затхлой водой в забытом болоте.
Лишь бы только она была жива. Лишь бы не нашли ее с ножом между великолепных лопаток…
Черт! Он ведь так и не потрогал ее руками ни разу. Все по фотографии, все по переписке. Иногда даже закрадывался подозрительный испуг, а не монтаж ли это? Вдруг она совершенно не такая прекрасная, как выставляет себя на сайте. Но когда побывал в ее доме, поговорил с матерью и наткнулся глазами на пару ее портретов на стенах, понял, что попал. Как всегда попал в точку, поставив на эту девушку!
Катька была прекрасна! На домашних фотках она была даже много лучше, чем на тех, за просмотр которых ему приходилось платить. Она была милее, что ли, естественнее, раскрепощеннее и совершенно не играла. Она там просто-напросто жила.
А теперь вот вдруг может оказаться так, что она жить перестанет! Совсем и навсегда. И не будет тогда в его доме их общих детей и друзей их детей может не случиться тоже. И никто не швырнет ему в раздражении тарелку на стол с остывшим ужином и не огрызнется в ответ на его невольную грубость…
– Я не верю! – отчетливо произнес Самойлов, хотя и делал вид, что дремлет.
Приходилось притворяться. Достал его этот здоровенный парень, стенающий подле него с самого утра. Притворился вот, что задремал, тот моментально и затих. А то носится, орет, кулаками в грудь бьет и всю дорогу проклинает себя и винит.
Самойлов вон тоже втихаря себя обвинял и за медлительность, и за нерешительность, но не орал же, не прыгал. Хотя, может, и прыгал бы, не окажись он загипсованным с головы до ног.
Странное дело, совершенно не было жаль себя. И чего себя жалеть, идиота. Подставился, как лох последний. Втихомолку уехал, не взяв с собой охрану, никому ничего не сказав. Вот и попался.
Нет, себя жалеть не стоило, а вот Катерину…
Стоило подумать о ней, как моментально начинало ныть все тело, а рука и нога под повязкой чесались так, что хоть волком вой.
– Чему вы не верите, Гавриил Иванович? – осторожно поинтересовался Толян, по неосторожности тоже задремав подле Самойлова.
– Не верю, что Катя мертва! Мне кажется, я бы почувствовал, если бы с ней что-то страшное произошло, – без особой уверенности произнес слабым голосом Самойлов, тут же потянулся к вязальной спице, осторожно просунул ее в узкую прореху между кожей и бинтами и почесал. – Сниму к чертовой матери всю эту дребедень! Точно сниму, сил уже больше нету, как чешется…
– А?
Толян поднял на Самойлова отсутствующий взгляд.
Этот денежный мешок, в настоящий момент залитый гипсом, жутко раздражал его. Раздражал излишним спокойствием. Заторможенностью. Нежеланием обращаться за помощью в милицию.
Сами они разберутся! Три ха-ха! Разобрались уже, куда лучше!
Один весь в бинтах на гостиничном диване. Другие только и делают с утра до вечера, что чешут языками – то друг с другом, то по телефону. Это они так разбираются! Это у них так называется теперь.
Толян однажды сделал вид, что орудует с развязавшимся шнурком на кроссовках и подслушал немного, как именно они разбираются.
Бред сивой кобылы нес громоздкий Артурчик, то и дело называя кого-то лапусиком. Ни о каком деле в том разговоре Толян не услышал ни слова. Одни слюни и сопли.
Это они так разбираются, мать их!
Чешется у него, понимаешь! У него чешется, а у Толяна вот лично все нутро выгореть успело с того самого памятного вечера, когда он вернулся к своей Шурочке, а ее…
Не чувствует он, что с Катькой что-то случилось! Экстрасенс какой, скажите, пожалуйста! Да чтобы прочувствовать это, надо прежде всего любить, вот!
Он-то Александру любит, и еще как! Он-то сразу понял, что это его девчонка. Как увидел ее на пороге своего дома, напуганную, смущенную и все равно прущую напролом, так сразу и понял – она. Девушка его мечты, что называется.
Если быть до конца честным, то конкретной мечты у него не было. Но стоило увидеть Александру, то и понимание появилось моментально, и с мечтой Толян тут же определился.
Он влюбился в нее, наверное, с первого взгляда. Сначала понял, что это его судьба, а потом влюбился. Или наоборот, что не так уж и важно.
Ее не любить невозможно!
Ему все в ней нравилось. Про внешность говорить даже нечего, лучше ее он не встречал. Но вот про то, как она говорила, смотрела, ела, шла от дивана к телевизору, или просто стояла, ухватившись обеими руками за притолоку, разговор был особый. Его можно было вести бесконечно, как бесконечно можно было перечислять ее достоинства. Недостатков у нее не было…
А этот богатенький папенька лежит себе и рассуждает о своих предчувствиях. Чешет языком, когда не чешет свои перебинтованные коленки.
– Гавриил Иванович. – Толян неловко выбрался из глубокого кресла и снова тяжело зашагал по гостиничному номеру. – Я, конечно, все понимаю… Не хочется вам огласки и все такое… Но делать что-то надо! Нельзя же сложить руки и ждать, когда за нас кто-то…
Он вот лично чуть голову не сложил из-за своего нелепого вздорного чувства, хотел язвительно добавить Самойлов, но смолчал.
Про «нелепое и вздорное» чувство не он придумал. Это так его охранник Артурчик считал, и Самойлов ему прощал, потому как тот был проверенный надежный и справедливый. В чем-то тот мог оказаться и прав. И если он сказал ему, что сидеть надобно тихо, не высовываться, не провоцировать убийц и милицию, то, стало быть, так он и сделает. Невзирая на то, что самого раздирает от желания сорваться с места и… делать хоть что-нибудь, а не валяться недвижимой чуркой на старом гостиничном гобелене.
А парень с квадратным подбородком его презирает, вдруг совершенно отчетливо понял Самойлов, и это его неожиданно обидело.
