Сверчки прислушивались. Ночь прислушивалась к ней и к ее
шагам. Все дальние ночные луга и все ближние ночные деревья вокруг, против
обыкновения, застыли и не шевелились; листья, кусты, звезды и трава в лугах —
все вдруг замерло и слушало, как бьется сердце Лавинии Неббс. И может быть,
где-то за тысячу миль, на глухом полустанке, где от поезда до поезда — целая
вечность, одинокий путник читает сейчас газету при тусклом свете единственной
лампочки — и вдруг поднимет голову, прислушается и спросит себя: что это? И
подумает: наверно, просто дятел стучит по дуплистому стволу. Но нет, это не
дятел, это Лавиния Неббс, это ее сердце стучит так громко.
Тишина. Тишина летней ночи, что раскинулась на тысячи миль,
затопила землю, точно белое море, полное теней. Скорей, скорей! Все ниже по
ступенькам. Беги!
Она услышала музыку. Безумие, глупость, но на нее обрушилась
мощная волна музыки, и тут оказалось — она бежит, бежит в страхе и ужасе, а в
каком-то уголке сознания, еще усиливая и нагнетая страх, звучит грозная,
тревожная музыка и толкает ее все дальше, дальше, скорее, скорее, и она летит и
падает все ниже, ниже, на самое дно оврага.
— Еще немножко! — молила Лавиния. — Сто
восемь, девять, сто десять ступенек! Наконец-то дно! Теперь бегом! Через мост!
Она торопила руки, ноги, все тело, весь свой страх, она
приказывала всем фибрам своего существа в эту ослепительную и страшную минуту,
когда она бежала над шумной быстрой речкой по пустынным, гулким, качающимся и
упругим, чуть ли не живым доскам, а за ней по мосту гнались шаги и настигали,
настигали, и музыка тоже гналась следом, пронзительная и бессвязная…
Он догоняет, не оборачивайся, не смотри, если увидишь его —
перепугаешься насмерть и уже не сможешь двинуться с места. Беги, беги!
Она бежала по мосту.
Господи боже, прошу тебя, молю, дай мне взбежать наверх! Вот
и подъем, тропинка, теперь между холмов, ох, как темно, и все так далеко! Если
я даже закричу, теперь это уже не поможет; да я и не в силах кричать. Ну вот,
конец тропки, вот и улица; господи, хоть бы добраться, если только я доберусь
домой, больше никогда в жизни никуда не пойду одна. Я была дура, ну да, я была
дура, я не знала, что такое страх, но только бы добраться сегодня домой —
клянусь, я уже никогда никуда не пойду без Элен или Франсины! Вот и улица.
Теперь через дорогу!
Она перебежала дорогу и кинулась дальше по тротуару.
Ну вот крыльцо! Мой дом! Господи, дай мне еще минутку, я
войду и запру дверь — и я спасена!
И тут — как глупо, некогда сейчас замечать такие пустяки,
скорей, скорей, не терять ни секунды, и все-таки она заметила: он блестит в
темноте — недопитый стакан лимонада, она оставила его тут, на веранде,
давным-давно, год назад, целых полвечера тому назад… Стакан с лимонадом стоит
тут преспокойно, как ни в чем не бывало… и…
Непослушные ноги поднялись по ступенькам крыльца, руки
тряслись и никак не попадали в замок ключом. Сердце стучало на весь свет. И
что-то внутри отчаянно кричало от страха.
Наконец-то ключ в замке.
Открывай же, скорей, скорей!
Дверь распахнулась.
Скорей туда. Захлопывай!
Она захлопнула дверь.
— Теперь на ключ, на засов, на все запоры! —
задыхаясь, прошептала Лавиния. — Крепче, крепче, надежнее!
Дверь заперта крепко, надежно.
Музыка умолкла. Она вновь прислушалась к стуку сердца — он
понемногу стихал.
Дома! Наконец-то! Дома и в безопасности! Спасена, спасена,
дома! Она в изнеможении прислонилась спиной к двери. Спасена, спасена! Слушай!
Ни звука. Спасена, слава богу, спасена, в безопасности, дома. Никогда, никогда
больше не выйду вечером на улицу. Буду сидеть дома. Никогда в жизни больше не
пойду через этот овраг! Дома, дома, спасена, все хорошо, как все хорошо! Дверь
заперта, все хорошо. Стоп! Выгляни в окно.
Она выглянула.
Да ведь там никого нет! Никого! И никто вовсе за мной и не
шел. Никто меня не догонял. Лавиния вздохнула и чуть было не засмеялась над
собой. Ну ясно же! Если бы кто-то за мной гнался, он бы, конечно, меня поймал!
Не так уж я быстро бегаю… И на веранде никого нет, и во дворе тоже… Какая я
глупая! Ни от чего я не убегала. В этом овраге так же безопасно, как в любом
другом месте. И все-таки как хорошо дома! Так тепло, уютно, нет лучше места на
земле!
Она протянула руку к выключателю и замерла.
— Что? — сказала она. — Что? Что такое?! У
нее за спиной кто-то откашлялся.
— А, чтоб им пусто было, все-то они портят!
— Да ты не расстраивайся, Чарли!
— Ну ладно, а про что мы теперь будем говорить? Какой
толк говорить про Душегуба, если его даже нет больше в живых? Это теперь ни
капельки не страшно.
— Не знаю, как ты, Чарли, — сказал Том, — а я
опять пойду к «Летнему льду». Сяду там у двери и стану воображать, будто он
живой, и опять у меня мороз пойдет по коже.
— Ну, это обман.
— А как же быть, если кругом нет ничего страшного?
Приходится что-то придумывать.
Дуглас не слушал, что говорят Том с Чарли. Он глядел на дом
Лавинии Неббс и бормотал:
— Вчера вечером я был в овраге. Я это видел. Я все
видел. А по дороге домой проходил тут. И видел этот самый стакан с лимонадом на
веранде, там еще оставался лимонад. Мне даже захотелось его допить. Вот бы,
думаю, допить его. Я был в овраге и тут тоже. Я был в самой-самой гуще всего.
Том и Чарли, в свою очередь, не обращали никакого внимания
на Дугласа.
— Если хочешь знать, — говорил Том, — я и не
верю вовсе, что Душегуб умер.
— Да ты ж сам был тут утром, когда «Скорая помощь»
вынесла этого человека на носилках.
— Ясно, был, — сказал Том.
— Ну вот, это он самый и есть — Душегуб, дурень ты!
Читай газеты! Целых десять лет он увертывался и не попадался — и вот старушка
Лавиния Неббс берет и протыкает его самыми обыкновенными ножницами! Вечно
суются не в свое дело.
— Что же ей, по-твоему, сложить руки и пускай он ее
спокойненько душит?
— Нет, зачем же, но хоть выскочила бы из дому, побежала
бы, что ли, по улице, заорала бы: «Душегуб! Душегуб!» А он бы тем временем
улизнул. Да-а, до вчерашней полуночи у нас в городе было хоть что-то хорошее. А
теперь такая тишь да гладь, что даже тошно!
— В последний раз говорю тебе, Чарли: Душегуб не умер.
Я видел его лицо, и ты тоже видел. И Дуг видел его, верно, Дуг?
— Что? Да, кажется. Да.
