— Не позорься, Глаша! Ты и стрелять-то не умеешь! И у тебя кишка тонка! У таких, как ты, всегда тонка! Готовы страдать, плакаться, а сделать что-то не в состоянии!
И, хмыкнув, повернулся к ней спиной.
Антонина осторожно приблизилась к Глафире, и, положив руку на ее ладонь, в которой был зажат револьвер, сказала:
— Отдайте его мне! А потом мы забудем обо всем плохом и пойдем пить чай…
Писатель, до которого донеслись ее слова, подал реплику:
— Как бы не так, Глаша! Я на тебя за попытку убийства заявление в милицию накатаю. И прослежу, чтобы ты перед судом предстала. В трудлаг загремишь, причем надолго, а дети со мной останутся. Со мной и своей новой мамой! За этим, уверяю тебя, не постоит!
Тут вроде бы обмякшая рука Глафиры взметнулась вверх, раздался выстрел. Испуганные голуби взлетели вверх, а пролетарский писатель, споткнувшись и в прострации глядя на простреленный рукав своего пиджака, быстро наполнявшийся кровью, дурным, каким-то бабским тоном завыл:
— Убивают! Люди добрые, убивают! Меня, дважды лауреата Сталинской пре…
Глафира, которая внезапно из рохли превратилась в настоящую тигрицу (еще бы, ведь речь шла о будущем ее детей), снова подняла руку, явно желая довершить начатое и всадить мужу пулю в голову, но Антонина бросилась на нее, стараясь выбить револьвер.
Снова грянул выстрел. Антонина почувствовала обжигающую боль в груди и поняла, что ноги не держат ее. Подоспевший Роберт подхватил мать, а один из гостей, молодой военный, вырвал у Глафиры револьвер.
— Мама, мамочка! — произнес Роберт, бережно держа Антонину. Та попыталась вздохнуть, но не смогла.
— …Меня, дважды лауреата Сталинской премии… — продолжал вопить пролетарский писатель, но, икнув, замолк, когда военный дал ему знатного «леща».
— «Скорую», вызовите «Скорую»! — закричал в отчаянии Роберт, глядя, как жизнь на глазах вытекает из Антонины, которую он держал на руках.
Из «Петрополиса» выбежал пожилой мужчина, сопровождаемый молодой женщиной, которые оказались врачами и начали оказывать Антонине первую помощь.
Пролетарский писатель сидел на тротуаре и выл, сжимая простреленную руку. Его жена, превратившись в статую, в ужасе смотрела на Антонину, которую безуспешно пытались реанимировать.
Голуби, покружив над «Петрополисом», уселись на крыши соседних домов, взирая глазами-бусинками на то, как подкатила карета «Скорой помощи», как Антонину положили на носилки, как врачи развели руками, как Роберт, глотая слезы, остался один около входа в гостиницу.
Так завершился первый день июля, ставший последним днем в жизни Антонины Величай.
Наши дни
Князь Степа, в ярости швырнув на полированный стол бумаги, завопил:
— И что вы это мне презентуете?
Сидевший в инвалидном кресле Роман Романович Лялько посмотрел на стоявшего рядом сына, Романа Лялько, но на заданный вопрос дала ответ Диля, которая вместе с детективами находилась в кабинете князя.
— Правду о том, что случилось тогда в «Петрополисе»! В убийстве Зинаиды Пугач виноват ваш, как я понимаю, дед, герр фон Зейдлиц, он же князь Павел Захарьин-Кошкин. А по совместительству немецкий шпион и гитлеровский диверсант!
Жанна Хват, стоявшая в углу, только негромко хмыкнула.
Князь, тряхнув белыми кудрями, заявил:
— Все это ерунда! Да, дедушка был разведчиком…
— Шпионом, — поправила Диля, — ваш дедушка был шпионом. Приехал на свою Родину, чтобы навредить ей, устранить выдающегося ученого и выведать секреты, которые понадобились боссам вашего дедушки меньше чем через год, когда столь почитаемый им фюрер начал осуществление плана «Барбаросса».
Князь, заложив руки за спину и пройдясь по кабинету, произнес:
— Об этом никто не должен знать!
Роман Романович Лялько подал голос:
— Увы, об этом уже многие знают. Тем более что теперь, после обнаружения в номере сто восемьдесят четыре «Петрополиса» нового трупа. Точнее, части нового трупа, хотя тот факт, что Алина Жирмунская мертва, бесспорен. И только дело времени, когда и где найдут ее тело…
— Вы, ваше сиятельство, случайно не подскажете? — спросила язвительно Диля, а князь прошипел:
— Я нанимал вас вовсе не для того, чтобы вы уличали моего предка в убийстве и прочих не самых доблестных делах…
— Ах, вот как теперь именуется шпионаж в пользу потенциального противника? — протянул Роман. — Интересная формулировка!
Повысив голос, Захарьин-Кошкин заявил:
— Я нанял вас для того, чтобы вы раскопали неприглядные факты о Прасагове и его предках. Первое убийство тогда, до революции, совершил Прасагов. Значит, и второе тоже он! Это же династия убийц!
Роман Романович вздохнул:
— Одно дело — желания, ваша светлость. А другое — факты. А факты указывают на то, что преступление в тысяча девятьсот сороковом году совершил ваш дедушка, чего вы, собственно, не отрицаете…
— Не факт! — подала голос Жанна Хват, и все взоры устремились на нее. — Дедушка его светлости, быть может, и находился с диверсионным заданием в Ленинграде, и был причастен к транспортировке тела любовницы писателя в подвал дома ее супруга, но это не значит, что он убил ее!
Князь затрясся в новом приступе ярости:
— Дедушка все время отрицал, что имеет отношение к убийству этой особы!
— Ваш дедушка врал, — спокойно возразила Диля.
Жанна Хват тихо произнесла:
— Но зачем ему это было нужно? Старый князь за свою карьеру шпиона… пардон, ваша светлость, разведчика, в силу сложившихся обстоятельств был вынужден лишить жизни некоторое количество людей. И этого он не отрицал! Но эту Зинаиду Пугач он не убивал! Он уже нашел ее мертвой, как тогда и сказал вашей бабке!
Она взглянула на Дилю, а девушка поправила ее:
— Прабабке!
Воцарилось молчание, а потом Роман Лялько спросил:
— Но если убивал не ваш дед, то кто же тогда?
Князь, саркастически усмехнувшись, всплеснул руками и воскликнул:
— Выяснить это требовалось от вас! Точнее, доказать, что и в сороковом году убивал один из этих мужланов Прасаговых…
Роман Романович упрямо заявил:
— Понимаю, мы требовались вам, чтобы свести старые счеты и навесить убийство, совершенное, как я подозреваю, несмотря на все заверения, действительно вашим дедушкой-шпионом, на семью ваших кровных врагов! Но мы не будем выступать пособниками вашего плана мести, князь! Мы отныне на вас не работаем!
Захарьин-Кошкин, одарив его злобным взглядом, сказал:
— Учтите, вы, согласно договору, не имеете права распространяться о деталях этого дела и порочить имя моего дедушки! Я и сам не желаю, чтобы вы на меня работали! И вы, кстати, тоже!
