– Значит, сам и ответишь. Я пойду к начальнику цеха, руководству завода и расскажу, почему у них срывается план.
– А я отправлюсь прямиком в исправдом. Нет уж, Машка, я там уже побывал однажды, больше не хочется. Что вылупилась? Или тебе не рассказывали, как я в тюрьме отсидел полгода, на мелкой краже попался? Повезло, что у попа кошелек стырил, экспроприатора наказал, поэтому мало дали. В тюрьме, кстати, я перышки точить навострился.
– Какие перышки? – растерянно спросила Машенька.
– А вот такие хотя бы. – Егор откуда-то, будто прямо из пустоты, выудил нож с тонким лезвием. – Или ты решила, что я насчет пера пошутил? Нет, Машка, шутки кончились. Была ты мне подругой…
– А теперь, значит, нет? Ну что ж, тем лучше. Тогда я завтра с чистой совестью пойду к начальнику цеха или сразу в милицию!
– Машка, замолчи! Замолчи, или я… я тебя сейчас убью!
– Убивай! Я все равно замаранная, пряники ворованные ела заодно с вором!
– Машка-а!.. – Крепко обняв ее и притянув к себе, Егор одновременно резко вогнал нож ей под грудь, ощутив, как под лезвием у нее внутри что-то хрустнуло. Егор еще поднажал, Машенька успела коротко вскрикнуть и обмякла в его руках. – Ну вот и все, все. А ты хотела в милицию… – Он успокаивал ее как ребенка.
Крови было мало. Только немного на груде угля, куда Егор уложил мертвую Машеньку. Лопата обнаружилась тут же во дворе – Егор все рассчитал заранее, подозревая, что Машенька догадалась о его махинациях со сверлышками, она ж была барышня образованная, не из простых дурочек, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца, хотя поначалу вроде бы удалось. Потом Машенька, похоже, всерьез втрескалась, и в нем самом в ответ прорезалось что-то вроде любви, а на кой это вору? Он просто запутался – в Машеньке и собственном бытии, которое неожиданно сделалось почти честным. Однако честный труд на заводе означал только нищету, сирые будни и ничего другого, а он этого не хотел. Так, может, пару лет перекантоваться, затеряться в пролетарской массе… Еще – он подспудно начал сопоставлять себя с Машенькой и неожиданно выявил, что она, будучи обычной девчонкой, неизмеримо выше его, такого необыкновенного, смышленого, удалого парня… Нет, сука, западло! Убивать Егору случалось и прежде, в ранней юности в Питере, когда человеческая жизнь обесценилась настолько, что расстрелять могли ни за что, по революционной причуде, и дело решалось на месте. Нет, убивать вообще просто, если однажды преступить внутренний запрет…
Егор знал, что кочегарка открывалась во двор черным зевом подвала, набитым угольной крошкой и заводским шлаком. Вернее, он сам, заранее еще, приоткрыл прожорливую угольную пасть, спрыгнул внутрь, углубил яму сразу под зевом, припрятал лопату. Теперь тело он аккуратно положил в угольную могилу, присыпал сверху шлаком, разровнял, утоптал, а сверху закидал углем… Егор почти не таился. Где-то со стороны моста заржала лошадь, кучер прикрикнул на нее: «А ну пшла-а!» Ну, если кто и заметил Егора, то наверняка принял за обычного кочегара… Пятно на угольной куче некоторое время дымилось, как будто Машенькино дыхание иссякало постепенно, но вот окончательно растаяло в холодном воздухе декабря. Поземка быстро замела следы, и никто не видел, как Егор Воронцов плакал во дворе кочегарки, сидя на груде угля, повторяя: «Машка, я не хотел. Прости меня, Машка!»
На следующий день Егор заявился в библиотеку справиться, куда же могла подеваться Марья Сергеевна. А Марья Сергеевна вчера без пяти одиннадцать покинула рабочее место, но домой так и не вернулась. Искать ее начали только утром, однако тщетно: Машенька как в воду канула. Искали и на реке под мостом, где бурное течение всегда оставляло вымоины во льду, однако зачем бы ей было топиться? Егора таскали на допрос, но тоже безрезультатно. Ночевал он в городе у приятеля, а поскольку за водку сели они еще в семь вечера, к одиннадцати приятель был настолько хорош, что не заметил, как Егор куда-то отлучился на час. Вернулся он к полуночи и завалился спать прямо на кухне у этого приятеля, бросив на пол тюфяк. Орудие преступления Егор назавтра принес на завод и, отделив лезвие от рукояти, выточил из стали сверлышки. Дневную норму перевыполнил в тот день и сверлышки, замаранные Машенькиной кровью, отдал на нужды народного хозяйства…
20.12.1997
Ну да, теперь сиди и жди, покуда очередная зарплата капнет, в аванс выписали всего пятьсот рублей, но и то деньги: последний раз их в театре платили месяца три назад. Пятьсот рублей – это вообще что? Это один раз посидеть с мужиками, то есть консервы какие прикупить да пару бутылок. Монтировщик Пейпонен решил отлучиться по такому случаю в магазин, благо через дорогу. Сегодня никто туфтеть не будет: вечернюю репетицию отменили, актеры распущены по домам, а на детском спектакле в субботу работы немного, успеют и завтра декорацию поставить. Пейпонен в Национальный театр прибился случайно, просто подвернулась работа на том фоне, что работы вокруг не было вовсе. Потом, после сорока на службу берут либо родственников, либо нужных людей. А кому он на фиг нужен, простой трудящийся Пейпонен? А тут он вроде ко двору пришелся, фамилией своей список сотрудников украшает: вот, у нас даже монтировщики финны. Ну, по-фински у Пейпонена по-настоящему только дед лопотал, майор Красной армии, да ликвидировали его еще в самом начале борьбы с троцкизмом, а у потомков пара-другая кухонных слов в активном запасе да на слуху новости на финском по радио, и мать еще при советской власти газету выписывала «Neuvosto-Kaijala»…
У монтировщика работа не сахар: с утра на службе, вечером тоже, это днем – иди куда хочешь, но и днем тоже прилично не посидеть, потому что вечерний спектакль. Остается только ближе к ночи, а театр вообще нехорошее место, порой становится жутковато, хотя Пейпонен мужик-то не из пугливых. Но вот, например, такой факт: вечером во дворе – а окна каморки монтировщиков как раз во двор выходят – странная фигура появляется, нет, вот именно что появляется будто из ниоткуда, то есть не из-за угла и не со стороны стадиона, а смотришь в окно – и она там уже. Направляется к левому крылу, фонарь во дворе светит, так что хорошо видать. Мужики рассказывали, что в той стороне еще была кочегарка отдельным флигельком, потом при реконструкции в 1965 году ее с основным корпусом соединили – здание-то вообще довоенное, в нем кинотеатр «Триумф» некогда размещался… Так вот, фигура эта за углом в темноту ныряет, а дальше – кто ее знает, эту фигуру. Девчонка вроде молодая совсем, в платок закутана по самые брови, и пальтецо какое-то на ней дряхлое, хотя сейчас пообносился народ, в секонд-хенде одевается тоже…
В начале зимы выпивали как-то с монтировщиком Дранниковым, и вот Пейпонен ненароком в окошко выглянул, а там опять девица будто нарочно в этот самый момент явилась. Стоит под фонарем.
– Серега, – позвал Пейпонен Дранникова. – Иди-ка сюда.
– Чего еще? – нехотя отозвался Дранников.
– Иди сюда, говорю! – И, когда Дранников подошел к окну, Пейпонен спросил осторожно: – Ты тоже ее видишь?
Дранников длинно выругался по тому поводу, что, блин, нашел чего спросить, а то я не вижу. Ну, стоит себе и стоит девчонка под фонарем… В следующий момент где-то неподалеку вроде лошадь заржала и мужик заорал: «А ну пшла-а!» Дранников громко икнул и спросил:
