У нее замерзли руки и ноги. В казарме Егерского батальона ей налили горячего чаю, жестяная кружка обжигала ладони и губы, но Машенька все равно пила, желая перебить жар, бродивший в груди со вчерашнего вечера. Потом, разложив книги на столе в красном уголке под плакатом «За единство ленинской партии», Машенька занялась обычным своим делом и даже слегка забылась, принимая возвращенные книжки и предлагая новые. Наконец, когда в руках у нее оказался Стендаль, «Красное и черное», она вспомнила, что эту книжку заказывал майор Пейпонен. Но он в красном уголке не появлялся, и это было более чем странно. Молоденький светлоусый стрелок, листавший возле окна «Социалистический катехизис», ответил на ее вопрос неопределенно, что нет, ничего не знаю, но почему-то сразу захлопнул книгу и быстро вышел. Потом к ней заглянул полковник – грузный грубоватый мужчина с красными прожилками на носу. Машенька внутренне сжалась, хотя она ведь ничего плохого не делала. Она только спросила, а где же майор Пейпонен. Полковник, печатая шаги тяжелыми сапогами, размеренно, как бы попирая деревянные половицы, приблизился к столику с книгами, взял Стендаля, перелистав и пробежав глазами пару абзацев, зачем-то потряс томиком над столом, как будто искал между страницами денежную заначку, потом, прервав тягостное молчание, спросил:
– Сочинения оппозиции имеются?
– Не имеются, – Машенька истово затрясла головой.
– Н-ну, смотри мне, – полковник припечатал к столу волосатую лапу, с минуту держал Машеньку на мушке черного птичьего глаза и, наконец отпустив, вышел, ни слова не говоря.
Со звуком выстрела хлопнула дверь, и Машенька поняла, что случилась какая-то катастрофа, причем со всеми одновременно – с пропавшим Пейпоненом, с ней, Егором, тетей Галей, Марком Борисовичем, Владимиром Александровичем и даже гипсовым Лениным в окне библиотеки. Отогревшись в казарме Егерского батальона, Машенька на удивление быстро одолела обратный путь, больше не цепляя взглядом заводскую трубу, потому что на фоне всеобщей катастрофы ее личные переживания показались никчемными, как жалобы кошки. А что катастрофа все же случилась, у нее не было никакого сомнения, потому что иначе бы не пропал Пейпонен. Но если Пейпонен теперь – оппозиция, так кто же тогда по ту, вернее по нашу, сторону? Рабочий Винокур, который полагает, что выправить человека могут только в исправдоме, но никак не в рабочем коллективе? Но ведь она сама давеча подумала невзначай, что завод пожирает пролетарские жизни!..
– Мещерская, приветик тебе от любезного! – В вестибюле библиотеки толстая Лиза Глушкова, похожая на деревенскую почтальоншу, помахивала сложенной вчетверо бумажкой.
– Дай-ка сюда. – Машенька грубовато вырвала у нее листок. – Расшумелась тут…
– Ой, да подумаешь… А паренек у тебя завидный, смотри не упусти.
– Хорошо, я как-нибудь сама разберусь. – Машенька, устроив сумку на подоконнике, в нетерпении развернула послание.
«Ты почему сиводне ни пришла всубботу бесдисяти шесть буду у кинотеатра Триумф нада паговорить Егор».
– Ой, это что? – Машенька не сдержала своего удивления.
– А вы поссорились, да? – Глушкова, подкатив, взяла у нее листок, пробежала глазами. – Да брось, видишь, он помириться хочет. В кино-то сходи, жалко, что ли.
– Лиза, неужели это Егор писал? Ты не перепутала ничего?
– Н-ну, чернявый такой, сероглазый, высокий… Да он сам выпытывал, что да как и почему тебя нет. Я сама ему бумажку дала и карандаш написать записку.
– Лиза, он же почти не умеет писать! – почти выкрикнула Машенька. – Ни точек, ни запятых. А как он слово «сегодня» изобразил?
Глушкова перечитала послание.
– Глупая ты, Машка. Подумаешь, писать не умеет. Прочесть-то можно, а что ошибок наделал, так ведь не со зла. Я когда с мужем своим только познакомилась, думала, вроде всем удался, только пахнет от него плохо. А потом оказалось, у него подштанников нет…
– Лиза, какие подштанники, о чем ты говоришь?
– О том, что сшила я ему эти подштанники, и все наладилось, делов-то. А ты своему Егору просто объясни, что в конце предложения ставится точка.
– Да? Так просто? И тоже все наладится, по-твоему? – Машенька засмеялась в голос и быстро прошла в свой абонементный отдел, только чтобы не расплакаться прилюдно.
В конце предложения ставится точка. Что же он, этих точек в книжках не видел, когда читал? Или не заметил у Достоевского? А зачем еще врал про свою питерскую бабку, которой якобы помереть спокойно не дали? Шпана детдомовская, гопник необразованный! И как только она не сумела вовремя его раскусить, ведь можно было понять по тому, как ловко Егор всякий раз увиливал от ответа, когда она пыталась обсудить с ним прочитанное, – можно было догадаться, что книжки он даже не раскрывал: «Егор, а как тебе фигура Ивана Карамазова?» – «Да один черт!» – «Ты разговор Ивана с чертом имеешь в виду? Сильная сцена». – «Сильная, вот-вот. Меня аж до костей пробрало…» Нет, на что Марк Борисович человек проницательный, но даже ему в голову не пришло, что в корешке толстого тома «Головоногих моллюсков» очень здорово помещаются тонкие сверлышки! И кто догадается, что вот шагает себе по улице молодой человек с солидной книжкой под мышкой, прилично одетый, видать, образованный… Кто его остановит? А ведь на самом деле он в скобяную лавку направляется, сверлышки из корешка вытряхивать и лавочнику по сходной цене сбывать. А с завода-то как удобно в книге сверлышки выносить! Русскую классику на проходной ни в чем не заподозрят из одного уважения. А если в Маркса с Энгельсом сверлышки спрятать, так и вообще красота. Маркса кто проверять осмелится? Аполитично это. А может, когда и она сама, Машенька Мещерская, с завода сверлышки выносила в корешках тех самых книжек, которые Егор возвращал? Они в диаметре один миллиметр, очень хорошо за прошивку корешка цепляются. Никто ведь не смотрел, что там у нее в сумке. А Егор тем же вечером в библиотеке по полкам шарил, добычу свою искал. Хотя существовал определенный риск: книгу мог взять кто-то другой… Машенька осеклась, потому что сама уже мыслила как контрабандистка, а это было далеко не по-комсомольски. Нельзя было даже так мыслить… Слезы высохли, едва пробившись. Машенька подошла к полкам, достала несколько томов, которые некогда брал у нее Егор, – у всех на корешках наблюдались заломы, как будто их кто-то терзал. А если заглянуть внутрь корешка, в самое книжкино нутро, там было и вовсе некрасиво – нитки торчали, обрывки проклейки. Машенька задумалась, не кажется ли ей все это. Может быть, химеры рождены чисто ее подозрением? Машенька просмотрела корешки некоторых других книг в дерматиновых переплетах, но они не пользовались спросом и были как новенькие. Вечером, отправляясь домой, она вообще уже ничего не понимала и не могла знать, как ей дожить до завтра.
Фонарь раскачивался на проволоке, натянутой между домами, где-то в самом конце улицы Пушкинской. На остальном пространстве царила полумгла, подсвеченная огромной жуткой луной, похожей на исполинское волчье око. Кто-то одним глазом подглядывал за людьми в подзорную трубу, кто-то большой и страшный, сущий на небесах. И Машеньке, пока она шла вниз по Пушкинской, по направлению к неверному фонарю, маячившему впереди, казалось, что она все торопится скрыться, убежать от этого желтого глаза, исполненного злорадства. Но что же такого плохого она совершила, кроме как подумала плохо о человеке, которого любила еще вчера, да и теперь любила и еще могла бы простить… Простить – но за что? За то, что пишет с ошибками? А ведь, как ни крути, записка была единственным фактом в цепи ее подозрений. Все остальное – про сверлышки внутри томов и воровство общенародной собственности она сама придумала после этого разговора с читателем Винокуром, который, несмотря на множество прочитанных книг, оставался человеком малообразованным, потому что читал все подряд. Бессистемно, да, как говорит Марк Борисович. Винокур читает бессистемно! – Машенька принялась повторять эту фразу в такт своим торопливым шагам. – Винокур читает бессистемно!
