– Он еще копыта откинет!
– Он больше не появится, – твердо заключил Митька.
– Появится! – Зойка стряхнула дрему.
Солнце покинуло зенит и пряталось теперь за кронами, пробиваясь сквозь листву размазанно-желтым, сотней световых родников.
– Это он птицу украл, – сказал Никита.
– Ничего не украл! – Зойка вспылила. – Мало ли в округе ворья?
– Что ж тогда к тебе не приходит?
– Интерес потерял, – пояснил Митька. – Мало ли в округе девчонок?
– Он не появится, Зойка, – сказал Никита.
– Он не появится, – повторил Митька.
Над головами, над крышами, над дырявыми кронами очередью выстрелом раздалось хлопанье крыльев.
Люди внизу притихли и одновременно повернули головы на знакомый звук.
Птица, стартовав с голубятни, взмыла высоко в небо и пошла писать большие круги, постепенно сжимая их книзу, – к центру мира, где, в растерянности онемев, сидели под деревом люди. Голубь, подпархивая, исполнял в воздухе приветственный танец. То исчезал за кронами, то являлся вновь – черным силуэтом против солнечного родника, как посланец небесного судьи…
– Крутолобый, – тихо сказал Никита.
Крутолобый нырнул вниз, к хозяину, успокоился на плече Никиты. Голова и кончики его крыльев были покрашены черным.
– Это не крутолобый, – возразил было Митька.
– Ага, рассказывай! Еще бы зеленым намазали, дураки. Будто я его не узнаю! Будто кто еще так летать умеет! Крутолобый! Ах ты, мой бедный преданный друг!..
Вечером со всего поселка мальчишки бежали к клубу смотреть драку. Стайка пацанов пронеслась через Никитин двор, возвещая попутно:
– Офицер Стасюка бьет! Стасюк офицера обманул!
Никита поймал пробегающего мальчишку:
– А ну-ка, подробней!
– Некогда! Не успею, пусти!
– Выкладывай скорей – отпущу!
– Стасюку офицер морду бьет. Пусти, драка кончится!
– Нет, погоди!
– Ворюга этот Стасюк! Чужого голубя офицеру толкнул. А тот возьми да слиняй!
– Много небось денег взял?
– Ой, много! Всю зарплату офицер на голубя просадил – и ни денег, ни голубя!
– Ну, беги!
Мальчишка дал стрекоча, вздымая ногами желтую пыль.
– Ха! – Никита хлопнул по коленке ладонью. – Пойти, что ли, и мне. Стасюку добавить.
– Не ходи, – серьезно сказал Митька. – У Стасюка кастет. Я сам видел. Он, верно, Шаповалову уже башку разворочал.
– Что, думаешь, я испугался? Кастет-кастет! Плевал я на кастет! – Он договорил уже у забора, потом побежал.
– Не ходи туда! Не ходи! – Митька пустился следом. Бегал он плохо, но кое-как поспевал, задыхаясь, все повторял прерывисто: – Не хо-ди! Не хо-ди!
Стасюк лежал на траве у клуба с заломанными за спину руками, которые выкручивал Шаповалов:
– Я тебе покажу кастет! Не вернешь денег – я тебе разрисую внешность! Я тебе заново харю слеплю – кастетом по переносице!
– Я же предупреждал! Я сразу предупреждал, что улетит – жить не станет. Надо было маховые подрезать!
– Деньги гони!
– Ну, нету сейчас. Я истратил! Говорю – только половину могу.
– Нет, ты мне всю сумму вернешь!.. – Шаповалов занес руку, чтобы ребром ладони рубануть Стасюка по шее.
– Стой! – Никита выдернулся из толпы. – Стой, погоди!
Шаповалов оглянулся: кто это там еще. Но в сумерках не было видно лица.
– Оставь! – выкрикнул Никита.
Шаповалов наконец узнал его. Он ослабил хватку рук, потом, догадавшись, чего хочет Никита, поднялся:
– На! – Шаповалов сплюнул и отошел в сторону, под деревья.
Стасюк полулежал, приподнявшись на локте, затравленно глядел на Никиту.
– Встань! – скомандовал ему Никита.
Стасюк медленно встал, не отрывая глаз от лица противника.
– Что, бить будешь? – тихо спросил он.
– Драться будем, – ответил Никита. – Я не паскуда: лежачего не ударю.
– Это не я голубя украл, – неожиданно сказал Стасюк.
– Не ты, ха! Признался бы – все честнее!
– Это не я, – повторил упрямо Стасюк. – Я просто договорился: за голубя – половину суммы. Если он украдет.
– Украдет! – хмыкнул Никита. – Да кто еще, кроме тебя, украдет?
– Твой друг, – сказал Стасюк.
– Какой еще друг?! – Никита пошел в наступление, сжав кулаки. – Ты на других не вали, за это особый счет!
– Митька, твой друг, вот кто! – выкрикнул Стасюк. – Он краски хотел купить!
Никита остановился. Замерла и толпа наблюдателей.
– Пускай признается! – спасая себя, продолжал Стасюк. – Комсомол! Вы такие, вы любите правду! Пускай расскажет, как мы договорились: ему краски, и чтобы Шаповалов не крутил с Зойкой!..
– Драка кончилась, – сказал из толпы мальчишка. – Очень жаль.
– Митька! – Никита крикнул в последней надежде-отчаянии…
Сумерки прорезал нарастающий самолетный гул. Птичий собрат набирал высоту, превращая творящееся внизу в кадр немой хроники. Люди пытались еще что-то сказать друг другу, но их не было слышно: гул самолета заглушал целый мир.
Роза души
Из приличной рыбы поймали по карасю и подлещика. Остальная рыба – красноперка, густера с ладонь, немного мелкой сороги. Ловили с берега на метровой глубине. Клевало в основном на опарыша, даже карасей на него поймали. На червя мучил мелкий окунь. Рано утром видели бобра. А вода за день прибыла сантиметров на пять…
Это письмо он написал еще в августе, когда было относительно сытно: жирная земля Затона, по обычаю, родила урожай, а рыба в сонной заводи в дождливые дни ходила возле самой поверхности, плеща и играя в темной волжской воде. Сложно было представить, что где-то идет война. Точней, это природа ничуть не изменила своей привычке бесконечного воспроизводства, а вот люди зачерствели и сделались злыми, исчерпав запас доброты, прежде бытовавшей в них. Впрочем, может быть, так ему некогда казалось, что люди изначально добрые.
Прошлой весной есть хотелось все время. В школе тем, у кого отцы воевали или уже погибли, давали бесплатные талоны на обед в столовой, а ему талонов не полагалось. Так прямо и заявили, скажи еще спасибо, что советская власть тебя бесплатно учит заодно с остальными детьми, настоящими пионерами, верными ленинцами… Тогда мама отнесла на рынок отцовский сюртук – двубортный, сшитый по досюльней моде, и выменяла его на целую буханку хлеба… Все равно ведь, когда папа вернется, а это случится – представить страшно, только в сорок восьмом году! – этот сюртук вряд ли придется ему впору, да и смешной вообще этот сюртук… Так вот, мама выменяла сюртук на целую буханку хлеба, а дома, отрезав кусочек, обнаружила внутри кирпич!
