– Можно посмотреть? – ожил Никита.
Офицер дунул в папироску и протянул руку Никите:
– Шаповалов.
– Сухарчук. Никита. Так можно посмотреть?
Офицер вторично дунул в папиросу:
– Махнемся не глядя. Моего турмана на твоего николаевского.
– Как это не глядя? Вы что говорите? Будто не голубятник. Нет, вы же сами говорите: николаевские – не голуби.
– А кто же это? – Шаповалов хмыкнул. – Ладно, это был пробный камень. Ты парень оказался со смыком. Рассказывают, белый у тебя – голубок интересный.
– Голубок! Интересный! Только если б это голубок был! А то… ну… как человек крылатый!
– Продай! – сказал Шаповалов.
– Продай-продай! Как что хорошее, так сразу продай! Вот народ! – Никита возмутился по-настоящему. – Нет, как это можно: продай! Вы что опять говорите? Вы откуда приехали? Будто все на свете продать можно!
– Можно! – Шаповалов, отщелкнув папиросу, отошел в сторону.
Скорей, скорей, в родное гнездо летел крутолобый белый. Почему ему не хотелось полей, тополей, ветра и облаков? Перед ним лежал целый мир – голубь в порхающем полете сужал его по спирали к точке отсчета – родной голубятне, откуда он впервые стартовал в небо.
– Хрен знает, что оно за чувство, – рассуждал неспешно Семеновский дед. – Я в империалистическую полмира прошагал на Запад – сапоги казались по сто пудов. А на обратном пути одна нога бежала вперед другой. Как только родной сарай углядел – так и рухнул.
– Ага! – Митька произнес торжествующе, чтобы слышала Зойка. Она снимала во дворе с веревок белье. – А вот узкоглазый на голубя говорит: «Продай». Как будто это вещь. У голубя, между прочим, тоже сердце. А в нем чувство родины.
– Это кто узкоглазый? – угрожающе подбоченилась Зойка.
– Тот офицер, что вчера подвалил на танцах.
– Ничего он не узкоглазый!
– Узкоглазый! И по овалу лица монголоид, как этот… как Маугли!
– Ну, на других человек не похож, так сразу кликуха! А на кого у нас походить не стыдно? На тебя, Митька? Так у тебя лицо не по овалу, а по квадрату рисуется!
Митька, сунув в рот пальцы, пронзительно свистнул:
– Зойка втюрилась!
Зойка взвилась, замахнулась на него полотенцем. За спиной ее простыни взметнулись белыми флагами.
– Это как же вдруг такое случилось? – Никита возник в проеме дверей на свист.
– Не вдруг, а вчера, – Митька увертывался от полотенца, все пытаясь говорить погромче. – В узкоглазого втюрилась!
– В кого? – Никита подыграл Митьке.
– В узкоглазого, который у тебя голубя торговал!
– В кого? – переспросил Никита серьезно. – Во вчерашнего? Да чтобы я про этого спекулянта…
Никита осекся: от калитки к ним размашисто вышагивал Шаповалов с хозяйственной сумкой. Приблизившись, он козырнул и произнес незло:
– Здравствуйте, комсомол!
При свете дня стало заметно, что глаза у него синие – по контрасту со смуглой кожей. Ругаться на такую редкость было неловко. Мать, выглянув, пригласила Шаповалова в дом. Тот будто затем и пришел: в сумке его обнаружилась колбаса и коньяк.
Гостинцы смутили. Шаповалов достал из кармана перочинный нож и принялся толсто кромсать колбасу. Мать засуетилась, поставила рюмки, потом сама ушла, сославшись на голодных кур, но от волнения прихватила ведро помоев.
– Присаживайтесь. – Шаповалов широким жестом пригласил к столу.
– А мы не употребляем, – сразу за всех ответил Никита.
– Ну, ребята, тогда вы не мужики!
– Что за выражения у вас. – Никиту наконец прорвало вчерашнее. – То голуби были не голуби, теперь не мужики?!
– Николаевские? Конечно, голуби. Я так пошутил. Я веселый человек, – Шаповалов расхохотался по-настоящему, хотя другие не смогли улыбнуться.
Он ловко разлил по рюмкам коньяк – себе до краев, Никите с Митькой – до половины, в Зойкину рюмку только чуть капнул. Вкус коньяка оказался жгучий, терпкий, схожий – как если раздавить перчинку на языке. Зойка задышала немо, приоткрыв рот. Шаповалов сказал, что прибыл он с Дальнего Востока, почти с китайской границы. Там на советской территории проживает много китайцев, а в лесах живут тигры и произрастают диковинные цветы.
– Вы видели тигра? – спросила Зойка.
– Только на картинке, – Шаповалов опять засмеялся и уточнил, что тигра нарисовал его знакомый художник. Китайцы рисуют на шелке, такие картины удобно перевозить в чемодане – вот он как раз и привез с собой несколько китайских картин.
Раззадоренный коньяком Митька тут же захотел посмотреть. Шаповалов сказал, что завтра же отведет его в гарнизон, где в чемодане хранятся работы китайцев. За столом он подобрел, породнел, стал казаться даже ближе по возрасту.
– Я вообще сам по делу пришел, не просто так, – он изучающе посмотрел на Никиту.
– Ну, – Никита немного напрягся.
– На Дальнем Востоке у меня голуби жили, турманы… Конечно, я их с собой не привез…
Никита нахмурился.
– Да мне только посмотреть. Скучаю я сильно. Во сне чудится, веришь, как они взлетают, хлопая крыльями.
– Пожалуйста, можно прямо сейчас. Только, Зойка… ты не ходи с нами. Захмелела, еще оступишься…
Зойка, не слыша, глядела влажными угольными глазами, как Шаповалов поправлял на себе ремни, подтягивал гимнастерку, будто отправляясь на боевое задание.
Выше, выше, к снежным облакам, взлетал крутолобый белый. Порхая, подныривал и тут же взмывал выше, выше – ясный образ самого Бога…
– Птица мира, – сказал Шаповалов. – А какие крендебобели пишет. Каллиграфия! Да-а, голубок занятный!
– Он не голубь, – от коньяка Никита начинал раскисать. – Он такой человек крылатый.
– Ты, верно, поэт, – сказал Шаповалов. – А сестричка твоя – девица в самом соку.
– Она вам не девица, – сказал Митька. – Она такой человек.
– Нет, красивая, – поправился Шаповалов. – Цвет лица, главное, здоровый.
– Вот-вот, я и говорю, – подхватил Митька. – Этому лицу только пастель в тон попадет. Да и то не всякая. Вот денег накоплю – съезжу в город…
– Это что, диалект у вас местный? – Шаповалов спросил, чего-то действительно не понимая.
– Какой еще диалект?
– Ну, ты говоришь «пастэль».
– «Пастэль». А как еще-то сказать?
– А как в СССР везде говорят.
– А как говорят-то?
– Ну как, «постель» говорят, так это мягко.
– Чего-о? – Митька залился краской. – Чего ты сказал?
