Екатерина Алексеевна выдержала долгую паузу, потом обрушила на жертву топором тяжелое «ты».
– Ты! Ты хотела продемонстрировать всем свое тело? Какое оно красивое и как соблазнительно сверкает, стоит тебе присесть или потянуться в портфель за учебником. Ты ведь этого хотела? Отвечай!
– Кофточку тоже снимать? – вместо ответа пролепетала Маша Творогова.
– Нет! – внезапно воскликнул с места Тимур Петрович, очевидно чувствуя кошмар ситуации. Но тут же, спохватившись, два раза кашлянул и сказал уже спокойно: – К кофточке претензий не имею.
Солнечный луч прокрался в учительскую в просвет тяжелых штор, лизнул Машу Творогову по полной ляжке, и белая ее полупрозрачная кожа на бедре занялась заново млечным фосфоресцирующим отсветом так, что Вера даже зажмурилась.
– Вот теперь, надеюсь, ты поняла все, – глухо, будто из глубины шахты, донесся голос Екатерины Алексеевны.
Потом, после педсовета, оказавшись на крыльце, Вера только-только очнулась и попыталась заново утвердиться в мире, однако ее так и не оставляло впечатление, что она смотрит кино и что происходящее в школьном дворе не имеет к ней никакого отношения. У забора Творогова болтала с подружками как ни в чем не бывало, потом они резко засмеялись на высоких нотах, и Вере тут же стало досадно от этого смеха. Почему девчонка, которую только что публично раздели, беззаботно смеялась, а ее, Веру, покачивало на ветру.
Так, шатаясь и тщательно выверяя каждый свой шаг, она добралась до кедровника и бессильно прислонилась к кедру, ощутив под грубой корой жизненный ток. Кедр дышал, в кроне его чуть шелестел ветер, и такое спокойствие проистекало от могучего ствола, что захотелось вот так стоять в обнимку с кедром, пока стоится, и не знать более никакого нравственно-патриотического воспитания, поурочных планов и отчетов по этим планам, педсоветов и всего того, что в совокупности называлось почему-то учебным процессом.
Какое-то шевеление обозначилось возле самых ее ног. Опустив глаза, Вера заметила, что Огонек что-то подкапывает в корнях, почти целиком обратившись в нюх и не обращая на нее никакого внимания.
– Огонек, – позвала Вера.
Пес только на какое-то мгновение оторвался от своего занятия и снова ткнулся в корни плоской мордахой.
– Тебя заколдовали, да? – спросила Вера. – Или не только тебя, а всех нас?
Огонек, наконец оставив корни кедра, равнодушно задрал лапу и выпустил золотую струйку, а потом спокойно потрусил по своим делам. Вера подумала, что он, может быть, таким образом ответил ей: а не все ли тебе равно? Я, гляди, уже свыкся.
Вечером, выскочив за хлебом, она обнаружила, что некоторые учителя, бывшие сегодня на педсовете, идут к вечерней службе с беспросветными сосредоточенными лицами, вероятно, все-таки ощущая смутную вину. Среди них была Зинаида Самсоновна, замотанная платком так, что наружу торчали только нос и обвисшие сиреневатые щеки, и Анна Викторовна с больными коленями, возможно, желавшая вымолить ногам облегчение, и еще несколько педагогов помладше, с молчаливого одобрения которых публично унизили Машу Творогову. Но только ли от растерянности молчала она сама, Вера, или рот на замке держать людей заставляет что-то еще, какая-то бацилла, которую она уже подцепила в своей образцово-показательной школе?
На выходе из булочной курил Тимур Петрович, что было весьма странно. Вера прежде не замечала, чтобы он вообще курил. Когда она формально кинула: «Добрый вечер», он встрепенулся и осоловело посмотрел на нее. От него разило пивом. Нетвердо слепив в ответ: «Д-добрый ве-вечер», Тимур Петрович увязался за ней, как давеча пес Огонек, она чувствовала это спиной, потом наконец нагнал и пошел рядом, чуть ли касаясь ее плечом.
– Вы извините, что я навеселе, – на ходу выговаривал он. – Это с мужчинами бывает. Трезвый и здравый я бы и не дерзнул подойти. А тут мне как раз премию выписали…
Вера резко остановилась.
– За что премию? За Творогову?
Тимура Петровича по инерции пронесло чуть дальше, однако он все-таки совладал с собой и развернулся к Вере с придурковатой улыбочкой:
– Нет, за разгрузку мебели. Екатерина Алексеевна щедра к единомышленникам.
«Так вот почему учителя упомянули про премию», – смекнула Вера, но вслух не высказалась.
– Вера Николаевна, я давно хотел с вами поговорить… – Тимур Петрович топтался на месте явно смущенно.
Вера опять не ответила, не ожидая от разговора ничего хорошего.
– Вера Николаевна, что же вы как неваляшка. Как ни роняй, тут же назад возвращаетесь, в вертикальное положение.
– Вот уж не знала, что вы за мной наблюдаете, – признание Тимура Петровича ей немного польстило. – А кто же вам мешает на своем стоять? То есть не конкретно вам, а всем вообще.
Тимур Петрович недолго помолчал, потом произнес, глядя в сторону:
– С работой туго сейчас, сами понимаете. Стабильный заработок…
– Велено искать прежде правды, а не стабильный заработок. Мы вроде в городке живем таком, что Нагорную проповедь наизусть не хочешь, да выучишь. Ищите же прежде правды, а все остальное приложится вам. Разве не так, ну?
– Религия настаивает на послушании, – помедлив, ответил Тимур Петрович и тут же спросил: – Курите?
– Нет.
– Вот и я тоже нет. Это я немного принял на грудь, поэтому и… Представляете, Вера Николаевна, я в прошлом году столько денег заплатил за прививку от энцефалита, и ведь ни один клещ меня так и не укусил!
– Вы именно об этом хотели говорить? – хмыкнула Вера.
– Нет, Вера Николаевна, – Тимур Петрович, взяв дыхание, быстро произнес: – Я давно хотел вас спросить, как вы понимаете свободу.
– А почему вы хотели спросить об этом меня? – Вера поняла, что сейчас, может быть, самое время поговорить. Пусть даже с пьяным Тимуром Петровичем.
– Больше некого спросить, и вы сами знаете это. Я еще когда в школе русскую поэзию проходил, все думал, что же оно такое – свобода, вольность и чего, к примеру, Пушкину недоставало? Он же сам барин был. Кто ему жить не давал?
Вера смекнула, что вопрос не так уж и прост.
– Так вы серьезно, Тимур Петрович?
– Я шутить не умею.
В этом он уж точно был прав.
– В конечном итоге разговоры о свободе люди понимают в том смысле, что им больше не придется работать, – Тимур Петрович высказал это почти здраво, протрезвев в достаточной степени, чтобы высказаться.
– Кто это «люди»? Зачем же так обобщать? Раз уж вы спрашиваете мое мнение, так свобода – это когда тебе не мешают заниматься именно своим делом.
– А я полагаю, что люди придумывают себе дело только затем, чтобы заполнить время своей жизни, не замечать, как мучительно быстро оно течет в никуда.
– Не замечать собственную жизнь? Как странно. А разве не случается самоценных фактов этой самой жизни?
