Дядька пробежал в ярко-голубой куртке, кинул собаке палку. Собака радостно подпрыгнула на месте, понеслась, ударяя тяжелыми лапами по серому снегу. Дядька был из другой жизни. Текла же, наверное, рядом совершенно иная жизнь. Какая точно, Аня определить не могла, но только не такая, какой жила она с мамой, когда с утра чай с вареньем, в обед щи, на ужин что-то еще, и так каждый день: школа-уроки-телевизор… Аня жила, чтобы хорошо учиться. мама жила, чтобы работать, чтобы Аня могла хорошо учиться.
А здорово было бы иметь, например, брата. Хотя бы потому, что с ним нельзя рассориться навсегда. Все равно же придется дальше жить вместе. Ну а как теперь жить рядом с Макаровым? Лучше бы молчала она, потому что теперь станет молчать он. Нинка тоже молчит, Вулич… «На Севере диком стоит одиноко», – невольно вспомнилось ей. Кажется, где-то росла пальма, ничего про сосну не зная. Аня тут же прикинула эти два образа на себя и Сашу Порошина. Только кто же из них сосна, а кто пальма, она затруднялась ответить.
Она вернулась домой, когда почти стемнело, и записала в дневник: «Любовь придет сама, я не буду ее торопить. Я хочу быть счастливой, но счастье должно быть завоевано в борьбе. Жизнь не может течь в тихой водичке».
Слово «люблю» казалось немного детским, его можно было петь, как «ля-ля-ля», только на «лю», поцелуйно вытягивая губы. В слове «любовь» слышалось тяжелое «бо», как и в словах «большое» и «Бог». Последнее слово в самом деле казалось большим и страшным. Говорили же всякие сектанты: «Бог есть любовь». А кто такие эти сектанты? Все верующие, наверное. Странные вообще люди – всерьез, что ли, они в этого Бога верят? Без Бога же легче жить, ну! Взять ту же Катерину в «Грозе». Любила, только вот Бога испугалась и бросилась в Волгу. А если бы не испугалась, – любила бы дальше. Как же тогда Бог – любовь? Что-то не получается. Самоубийство – это когда человек с людьми больше жить не может. Не хочет жить, и все. А вот Цукерман говорил, что Катерина не с людьми, она с грехом своим больше жить не смогла, поэтому и ушла к Богу – единственному своему судье. Уйти можно, в сердцах хлопнув дверью. Ну и куда же Катерина ушла?
Слова Цукермана звучали очень странно, особенно слово «грех», которое на языке отдавало гречневой кашей. Грех – это когда нехорошо поступаешь по отношению к другому. Когда по отношению к себе – это, наверное, не грех. Потому что обычно, чтобы другим стало хорошо, нужно себе сделать плохо. Ну, так если каждый начнет другим делать хорошо, себе этот каждый все равно причинит только вред. Вообще зачем рассуждать об этом, если Бога нет, значит, нечего в него верить. Без Бога жить действительно легче. Без него очень хорошо можно жить. А без кого нельзя? Во всяком случае, очень сложно жить, когда некому сказаться, когда невозможно терпеть свое неопределенное «бо». А что оно конкретно такое? Болезнь? Большое? Любовь?
– Мне… можно? – Аня стояла на пороге с оброненными на лицо светлыми прядями, как бы прикрывая глаза.
Нинка отошла в сторону, впустив бывшую подружку. Аня, скинув пальто, молча прошла в комнату.
Нинка как раз перешивала на себя мамины зеленые брюки. Ниток в тон дома не нашлось, она начала было строчить черными без наметки, сунув штаны под иголку швейной машинки. Срочно перешить штаны было необходимо: Нинка раздалась вширь, и все юбки стали ей тесны, а ночная сорочка врезалась в подмышки.
Увидев штаны, Аня тихо спросила:
– Это что у тебя? – хотя и так было понятно.
– Это штаны, – сказала Нинка. – Вельветовые. Их нужно по бедрам сузить.
– Вельветовые штаны?..
Они обе начали говорить очень быстро, наперебой, что сперва нужно было сделать наметку, потом примерить и что нехорошо зеленое строчить черным, что Аня, в принципе, могла бы поискать зеленые нитки дома… Как будто ничего между ними никогда не случалось. Раскручивалась пружинка, отпуская внутреннее напряжение, тележка простого разговора катилась все легче, легче…
Они все же стали делать наметку, примерять эти штаны, снимать-надевать. Нинка сверкала ляжками, и где-то Аню точила зависть насчет этих ляжек, произраставших из ярко-голубых трикотажных трусов. Такие трусы носили все советские школьницы, белье не особо изящное, но все же лучше панталон предыдущего поколения. Белье во многом определяет сознание, хотя оно от чужих глаз сокрыто – как и то, что у человека в душе. Аня думала, что белье и не должно быть особо изящным – это такая штука, которую не каждому можно доверить, как нельзя абы кому раскрыть душу. Голубые трусы способен понять человек близкий. А вот кружевное белье, которое Аня несколько раз наблюдала в кино, соприкасалось как-то со словом «разврат», с выражениями «легкое поведение» и «красивая жизнь».
Штучки из «красивой» иногда залетали в жизнь советскую: кроссовки, гаванские сигары, полосатые флаги на заднем кармане и пр. Советская жизнь на этом фоне получалась действительно некрасивой, однако на пути к «красивой» все же стоял внутренний барьер. Что-то такое мешало. Совесть? Потому что кто-то рядом вкалывал день и ночь, а подобных штучек и во сне не видел?
– А я уши проколола. – Нинка оттянула мочку, демонстрируя золотой шарик. – Протерла водкой. Потом прокалила иголку… А хочешь, тебе проколем прямо сейчас?
Это означало, что Нинка окончательно ее простила. Однако Аню передернуло. Экзекуция откладывалась ею, в принципе, на «когда-нибудь». Нинка тут же сказала вскользь, что ей перестал звонить Евдокимов. Раньше он звонил по три раза в день – теперь он либо отчаялся, либо ему не нравится, что она растолстела. Хотя последнее вряд ли: он же сам говорил, что любит целовать в грудь. Аня подумала, что же в этом хорошего может быть. За этим – запретным – явно рисовался Вулич, его прошлый звонок и мокрый поцелуй рот-в-нос. Аня все-таки рассказала про их (его!) объяснение, умолчав только про эту свою щекотку, которая током пробегала до самых пяток.
Нинка в голубых трусах присела, плотно сжав коленки. Вельветовые штаны легли у ног раскроенной оболочкой плоти.
– А ты разве ничего не знала?
– Чего я не знала?
– Ничего-ничего совсем не знала?
– А что я такого должна была знать?
– Да про Редькину! – Нинка почти выкрикнула.
– А что про Редькину? Редькина тоже меня ненавидит.
– Ага, правильно. Редькина тебя ненавидит.
– Так, а за что Редькина тебя ненавидит?
– А за то, что у них с Вуличем было.
– Что было?
– Ну как что? Все было.
– Что значит все?
Особого названия для «этого» действительно не употреблялось. «Секс», «интим» были словечки книжные. Вообще «это» казалось Ане таким же постыдным, как нижнее белье или даже голое тело. А что, голое тело может быть красивым? – Так ведь его же принято стесняться.
– Что все? – переспросила Аня.
Ну все. Все это, это самое. Еще зимой, до Нового года.
Аня ощутила себя пришпиленной к месту, как если бы узнала, что Вулич убил человека. Придушил, зарезал, расчленил в темном подъезде, может быть, даже съел и продолжал спокойно жить дальше. Она тут же вспомнила именно темный подъезд и девчонку в слезах, которая на нее наскочила.
