Ну а Родина-то любила своих солдатиков, которые сражались в войсках «Зарницы», маршировали на смотрах строя и песни, а на физкультуре учились бросать гранаты? С кем воевали маленькие солдатики великой Родины? От кого защищали самый справедливый строй? Вожди бронзовели. Бронза лилась из сплава меди победных труб и солдатского олова, олова…
В апрельский «призыв» Леша Вулич решил добровольно вступить в комсомол. Он был последний неприсоединившийся из всего класса. На собрание Леша явился причесанный на пробор, отчего, как ни странно, сразу сделался похож на рецидивиста. А почему вдруг Вулич пошел в комсомол, этого так никто и не понял.
Собрание происходило в кабинете литературы, со стен которого взирали портреты писателей. Между Лермонтовым и Достоевским почему-то прилепился плакат: «Пролетарский интернационализм – это наша великая сила, это плод наших убеждений и горение наших сердец». (Стоило ли штудировать Достоевского с Лермонтовым, чтобы сгореть в Афгане за этот самый интренационализм?)
Вероника отрекомендовала Вулича как человека, не лишенного ряда недостатков. Однако идущего путем исправления. Ане казалось, что Вулич все идет другим путем и всем это прекрасно известно, как и его «недостатки». Вероника сказала, что недостатки – это еще и следствие несовершенства нашего общества. Аня подумала: «Какая смелая мысль».
С того зимнего вечера она чуралась Вулича, никогда не бегала к нему на кофе, вообще с ним не оставалась вдвоем. Только однажды на общей политинформации в зале Вулич спросил ее тихо и будто виновато: «Можно я сяду рядом?» Аня резко ответила: «Нет». Но, как ни странно, Ане стало резко не хватать Вулича. Он больше не мог запросто позвонить – справиться, например, что задано по химии. Аня начинала ощущать вокруг себя все большую пустоту, как если бы она барахталась лягушкой в крынке с молоком (как в той сказке). Но все же она барахталась, поскольку тоже принадлежала к когорте борцов-лягушек.
Комсорг класса Самсонова сказала, что Вулич, – в принципе, интересный собеседник. Макаров сказал: «Ага, с кофеем потянет». Вероника поправила: «С кофе». Самсонова сказала, что Вулич вообще человек неглупый и учится хорошо, но мог бы учиться еще лучше.
Вулич обещал еще лучше учиться. Вероника добавила, что Вуличу полезно чаще участвовать в делах коллектива, чтобы подавить индивидуализм, поскольку наш идеологический противник очень хитер. Он понимает, что вакуум духовной жизни должен чем-то заполняться. Особая ставка делается на молодежь как на будущее нашей державы…
Держава! – до чего красивое слово! Ане представилась сильная мускулистая рука, которая действительно держала… что-то такое она держала… Руль управления?
Макаров спросил: «А вот как правильно: индивидуум или индивид?» Вероника задумалась. Ане казалось, что все друг другу в глаза коллективно врут. Все же прекрасно знали, что Вулич трепал про заграничную жизнь и что он курил гаванские сигары по сумасшедшей цене (мама как-то выклянчила в магазине коробочку из-под этих сигар, в ней хранились теперь открытки), и что все эти штучки, включая джинсы с американским флагом, у него известно откуда.
Аня подняла руку. Класс замер. Ане казалось, что она сейчас шагнет, чтобы закрыть собой амбразуру.
– Я против.
Последовала пауза.
– Алексей недостоин вступить в ряды Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. – Аня не узнавала собственного голоса, откуда-то в нем прорезалось пулеметно-раскатистое «р». – Вулич не замечает звериной сущности американского империализма и монополизма, видя лишь его красивую оболочку…
Она хотела еще добавить, что Вулич все время жует, но просто не была уверена, как правильно сказать: «жвачка» или «жевачка».
– Алексею нужно прежде всего крепить пролетарскую закалку…
– А при чем тут пролетарская закалка? – выдернулся Макаров.
Пролетарская закалка была действительно ни при чем, однако Аня продолжала:
– Если человек не понимает, что, когда в обществе есть условия для эксплуатации человека человеком…
– А ты сама-то понимаешь эти условия? – опять выдернулся Макаров.
– Я? – Аня немного растерялась. – Я… Да. Конечно. Я понимаю.
– Ну и что это за условия?
– А вот, например, ты меня захочешь эксплуатировать…
– Ну, предположим.
– А кто же тебе это позволит? – Голосок ее почти сорвался. – Хоть ты думаешь, что тебе все позволено…
Макаров резко вскинул глаза. Вероника постучала по столу ручкой, хотя класс сидел тихо. Однако у Ани имелся против Макарова сильный козырь:
– Тут я как-то из интереса старую подшивку «Огонька» пролистала, за семьдесят пятый год…
Макаров побледнел, сразу съежившись.
– Смотрю, что-то знакомая фраза: «мы, молодое поколение страны Советов, не видели пожаров войны, не слышали свиста пуль, разрыва снарядов…»
Одномоментная пауза класса звучала сильней этих самых разрывов. Хваленое макаровское сочинение было еще на слуху.
– Конечно же, Макаров сочинение без единой ошибки сдал. Не сдал, а сдул – из письма студентов харьковского института!
Макаров вскочил и, схватив расстегнутый портфель, выскочил вон. Дверь расстрельно хлопнула.
Дома мама мыла кастрюлю, ссутулив спину, сделавшись будто ниже ростом.
Доедая суп, Аня рассказывала взахлеб про это собрание. Не отрываясь от кастрюли, мама так же пулеметно раскатала «р»:
– А тебе нужно было потребовать: пиши себе характеристику сам!
А что бы мама сказала, узнай она про этот первый-последний мокрый поцелуй? Почему-то возникло чувство гадливости. Не от поцелуя, не от этого собрания, а как если бы в супе попался червяк. Почему? Она же сказала правду. Собой вроде полагалось гордиться, а вместо этого хотелось просить прощения. У кого-то. За что-то. Не у Макарова же. И не у Вулича.
Телефон зазвонил. Аня взяла трубку. На том конце Вулич произнес нагловато-резко:
– Интересно, почему…
Аня бросила трубку.
Мама прокричала из кухни, зачем она так резко бросает – разобьет телефон. Но как будто бы в ней самой что-то разбилось. Ей хотелось бежать. Куда – неизвестно даже, просто бежать от этого нагловатого голоса, который недавно совсем был голосом друга. Телефон опять зазвонил. Она схватила трубку с внезапной надеждой:
– Да!
– Ты ханжа.
Аня опять бросила трубку. Теперь и этого человека больше не было рядом.
Мама выглянула из кухни:
– Кто это? – Голос у мамы был строгий, будничный, вразрез ситуации.
– Просто ошиблись. Я сейчас…
Аня спешно оделась, даже не прихватила шапки, и выскочила за дверь.
Она действительно побежала – вперед через двор, потом через дорогу и дальше на набережную, где от набрякшего льда на озере тянуло свежими огурцами. Над озером розовой кромкой чертился закат. С заката двигался настоящий большой ветер весны. Ее продувало насквозь через пальтишко, в которое она куталась зябко, стоя в сыром снегу. Скоро замерзли нос и уши, протянуло горло… Дальше бежать было некуда. Тогда брызнули слезы. От непонятного настроения, оттого, что ей хотелось любить всех на свете – Сашу, маму, Вулича, Нинку… Но как это сделать, она не знала. Она была просто никудышка, девчонка-подросток, к тому же с озябшим носом.
