Некоторые свидетели утверждали, что она ездила в Россию, а специальная контора в Берлине предоставляла ей «особое разрешение на въезд такого рода, что никаких следов от поездки в ее паспорте не оставалось». Во французской разведывательной службе считали возможной вербовку Муры: «Она очень часто приезжает во Францию под предлогом визита к своей сестре. Баронесса Б., безо всякого сомнения, станет работать на нас, если мы будем ей платить».
Чего не знали ни французская разведка, ни МИ-5 в то время – так это того, за кем шпионит баронесса. На самом деле это были бывшие члены украинского правительства гетмана Скоропадского, которые теперь жили в ссылке в Берлине. Она продолжила играть свою роль двойного агента, которая началась для нее летом 1918 г. Муж ее сестры Аси – украинский князь Василий Кочубей был активным членом этого движения, и Мура использовала его как источник информации, которую передавала в Советский Союз
[617]. Этот источник иссяк к 1929 г., когда сам Павло Скоропадский узнал, что она предавала гетманскую власть в 1918 г.
[618] Ее контакты с украинскими эмигрантами прекратились.
Правда о деятельности Муры всегда смешивалась со слухами. О некоторых сплетнях она знала, но некоторые ограничивались страницами досье секретных служб. И лишь сама Мура знала, сколько правды – если она имела место – было в этих слухах. Если она действительно ездила в Россию после отъезда из нее в 1921 г. с информацией о Горьком или русских эмигрантах, то ей удалось скрывать это абсолютно от всех, кто близко знал ее; а единственные подозрения Горького на ее счет были лишь в отношении ее предполагаемой связи с молодым «Р».
Жизнь Муры с Горьким – но не их отношения – постепенно близилась к завершению. В 1928 г. Сталин, который силой проложил себе дорогу к вершине власти в Советской России после смерти Ленина, начал предпринимать попытки уговорить Горького вернуться на родину. Если он не хочет возвращаться, чтобы жить там, то пусть, по крайней мере, приедет с визитом. Мура пыталась отговорить его; она сказала ему, что ей не интересно возвращаться, и ему придется ехать одному.
Деньги стали все возрастающей проблемой для Горького. Сталин пообещал, что в России он получит собственность, машины и роскошный образ жизни. Изо всех уголков Советского Союза его бомбардировали письмами – почитатели Горького были расстроены отсутствием своего знаменитого писателя. Письма, которые должны были воззвать к тщеславию Горького, по времени совпадали с его шестидесятым днем рождения и были организованы по просьбе Сталина Генрихом Ягодой – начальником Государственного политического управления (ГПУ), которое сменило ЧК
[619].
И хотя сама Мура высказывалась против поездки в Россию, теперь она присоединилась к пропагандистской кампании. В Берлине она встречалась с влиятельными в литературном и эмигрантском сообществах фигурами, возмещая ущерб, который он нанес своим отношением к «климам самгиным». Письма приходили ото всех титанов литературного мира – Теодора Драйзера, Джона Голсуорси, Джорджа Бернарда Шоу, Томаса Манна, Ромена Роллана, Джорджа Дюамеля, Г. Д. Уэллса и других, – и все они восхваляли его, называли «гением мировой литературы» и «мощной жизненной силой в новой России», умалчивая о зверствах советского режима и том факте, что Горький стал их апологетом. В день рождения 25 марта 1928 г. в «Нью-Йорк таймс» был опубликован хвалебный отзыв о нем, под которым стояли пятьдесят подписей
[620].
Горькому были лестны такое внимание и низкопоклонство. Ему понравилось то, что он услышал о многих последних сталинских проектах, в том числе идея сельскохозяйственной коллективизации, в которой он увидел ответ на превращение «полудикого, тупого, грубого народа русских деревень» в «сельскохозяйственный пролетариат»
[621].
Но больше всего Максим Горький – Алексей Максимович Пешков – тосковал по родине. В мае 1928 г. после семилетнего отсутствия в сопровождении своего сына Максима он совершил свой первый визит в Россию.
Во время этого первого летнего пребывания на родине он впервые встретился со Сталиным и Ягодой. Был устроен тщательно продуманный маскарад, когда Горького и Макса попросили надеть парики и изменить внешность, чтобы прогуляться по Москве. Горький не знал, что большинство из тех, с кем он общался в тот день, были частью тщательно продуманной мистификации, которая завершилась специально приготовленным обедом на вокзале – якобы это был обычный обед, но он ничуть не был похож на обычную еду, которую мог съесть простой гражданин.
Горький был готов обманываться; он хотел верить, что Советский Союз – хорошее место для жизни. Время, когда он осуждал большевиков, давно прошло. В ответ Сталин отдал должное его популярности и способности объединить и умиротворить простых людей
[622]. Так началось ухаживание, которое в конечном итоге вернет Горького из изгнания на Родину навсегда.
Возобновление отношений Горького с Советской Россией совпало с концом его интимных отношений с Мурой. Но она продолжала заниматься его делами – правами на переводы, экранизациями и изданием его произведений, а также делала все это и для других писателей.
В то же время она поощряла внимание к себе со стороны Г. Д. Уэллса.
Уэллс постепенно рвал свои связи с женщинами, которые были в его жизни. Ребекка Уэст была в прошлом, а его жена Джейн болела. Он находился в своем доме на Французской Ривьере неподалеку от Грасса вместе со своей любовницей Одеттой Кеун, когда Джип прислал ему весть о том, что у Джейн рак. Уэллс вернулся домой и оставался рядом с ней до самой ее смерти в сентябре. Теперь, когда он стал свободен, Одетта не видела причин, по которым Уэллс не мог бы на ней жениться. Но из-за ее непостоянного характера, требований, которые она ему выдвигала, и ожесточенных ссор, которыми были отмечены их отношения, он не торопился заключать второй брак. Она часто вскрывала почту Уэллса и была потрясена, когда обнаружила, что он переписывается с Мурой. Уэллс понимал, что ему следует полностью порвать с Одеттой, но не мог набраться храбрости или собрать волю в кулак.
Мотивы, которые толкали Муру к поддержанию отношений с Уэллсом, были сложными. Он был влиятельным человеком, и, как литературно образованная женщина, она не могла не восхищаться им, а будучи романтичной личностью, чувствовала к нему влечение, но маловероятно, чтобы по-настоящему любила его. В отличие от Горького и Локарта Уэллс очень сдержанно оценивал ее интеллект или таланты. Он считал ее привлекательной и рассудительной, но полагал, что она мыслит «как русская: слишком много, бессвязно и с тем оттенком философской претенциозности русского разговора, который не имеет конкретного начала и приходит к неизбежному выводу». Она была «образованным человеком, который думает как литературный критик, а не руководствуется наукой». Он сравнивал не в пользу Муры ее ум с умом своей жены и дочери, «в основе образования которых лежала наука и которые мыслили английскими категориями»
[623]. Уэллс верил в рационализм даже в приложении к политике. Некоторые из его более молодых современников, таких как Джордж Оруэлл, считали это роковым недостатком, который мешал ему увидеть человеческий характер.
