На какое-то время кризис прошел. Она проявила искренность, и это было все, о чем он просил. Но к декабрю жалобы возобновились. Мура, решив, что настало время снова стать незамужней, начала бракоразводный процесс с Будбергом. Считая ситуацию с Горьким улаженной и уступив работе и семье, Мура снова стала «осторожничать» в письмах к Горькому, выбирать слова, и он снова истолковал это как попытку скрыть свои чувства. Он предпочитал искреннюю жесткость ложной любезности. «Я не меньший эгоист, чем ты, – уверял он ее. – Я хочу, чтобы тебя вдохновляло человеколюбие хирурга и чтобы ты не испытывала таких мук, какие причиняла мне весь прошлый год. За последние несколько месяцев это было особенно тягостно и легкомысленно»
[601].
Мура была потрясена и уязвлена его враждебностью. Обрушив на него шквал все более эмоциональных ответных писем, она уверяла, что любит его, извинялась за волнения, которые ему причинила, и отрицала, что есть секретный уголок души, который она скрывает от него. И она отмела обвинение в легкомыслии и мучительстве и напомнила ему, что именно он научил ее быть осмотрительной. Если он хочет «человеколюбия хирурга», то «не будет ли лучше вам быть таким же «хирургически» открытым со мной?»
[602].
Горький, который не спал пять ночей, был взбешен. Они должны расстаться, решил он; их отношения должны закончиться. Он не мог работать без «основных условий душевного спокойствия», а его он не мог достичь, пока Мура будет мучить его. Он больше не мог выносить ее «осмотрительность».
Я много раз говорил тебе, что слишком стар для тебя. И я говорил это в надежде услышать твое правдивое «да!». Ты не осмелилась и не осмеливаешься сказать это, что создало и для тебя, и для меня совершенно невыносимую ситуацию. Твое влечение к мужчине, моложе меня по возрасту и поэтому более достойному твоей любви и дружбы, абсолютно естественно. И тебе совершенно бесполезно скрывать голос инстинкта за фиговым листком «красивых» слов
[603].
Ее привязанность к более молодому мужчине – таинственному «Р» – возможно, существовала лишь в воображении Горького; это была выдумка для объяснения неудовлетворенности Муры. Не сохранилось никаких явных доказательств каких-либо отношений, а Мура никогда не умела скрывать свои любовные связи. Горький считал, что ее поездки в Берлин по его делам и в Эстонию для встреч с детьми были предлогами. Расстаться будет лучше, как сказал он ей: «Тебе не придется разрываться надвое, придумывать ложь «из-за заботы обо мне», сдерживаться и ломать себя». Приняв такое решение, сохранив гордость и достоинство, в конце своего письма он не выдержал: «В конце концов, я люблю тебя, я ревную тебя и т. д. Извини, может быть, тебе не нужно напоминать об этом… Как тяжело, как все это ужасно».
Она слишком далеко оттолкнула его. Горький ей был нужен, нужен как друг и литературный наставник, а также как гавань во враждебном мире. Понянчившись со своими чувствами с неделю, в начале января 1926 г. Мура написала Горькому высокопарное письмо. В нем она упоминала знаменитое прощальное стихотворение Сергея Есенина – русского поэта-эмигранта, который совершил самоубийство в Петрограде двумя неделями раньше. Молодой и очень красивый, Есенин был чрезвычайно популярным автором любовной лирики, молодым любимцем России и любителем женщин (он был недолго женат на Айседоре Дункан и недавно женился на внучке Толстого). Страдая от депрессии, он убил себя в гостиничном номере, оставив последнее стихотворение другу. Говорили, что из-за отсутствия чернил он написал это стихотворение своей кровью.
Цитируя это стихотворение в своем письме к Горькому, Мура подразумевала, что, возможно, она пытается получить аналогичные прощальные слова от него
[604]:
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки и слова
Не грусти и не печаль бровей —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей
[605].
Наступило молчание. Горький в своей комнате над Неапольским заливом и Мура в занесенном снегом Каллиярве размышляли о своих чувствах.
Что случилось потом, не было зафиксировано документально. Возможно, телеграмма, телефонный звонок, просто успокоение и стихание чувств. Неделю спустя Мура снова написала Горькому. Она сообщила, что была больна, и извинилась за задержку с отъездом; скоро она уже будет в пути назад в Сорренто.
Мура вернулась в начале 1926 г., и отношения продолжились. Раны были подлечены, но не затянулись. В феврале Горький заметил, как она прячет письмо, когда он вошел в комнату
[606]. К апрелю она уже снова путешествовала, занимаясь его издательскими делами и затруднительной финансовой ситуацией. Платежи из России не поступали, а ведь именно там была его самая большая читательская аудитория. Нехватка наличных денег была такой острой, что он думал о продаже части любимой коллекции нефритовых статуэток.
Когда Мура была в отъезде, в их отношениях снова появились трещины, и скоро они снова ругали друг друга за отсутствие писем и искренности в них. Мура написала Горькому, что, как ей казалось, она убедила его зимой, что планирует остаться его «женой» и не собирается покидать его. По ее словам, она «решила больше не видеться с «Р»
[607].
Муре приходилось иметь дело не только с паранойей Горького. Она узнала, что муж ее сестры Аллы совершил неудачную попытку самоубийства. Как и Алла, он был морфинистом.
Тем летом дети Муры наконец встретились с мужчиной, который играл главную роль в жизни их матери столь долгое время, благородным и далеким человеком, от которого они получали рождественские подарки, но которого никогда не видели. Таня, которой теперь было десять лет, Павел, которому исполнилось одиннадцать, и шестнадцатилетняя Кира вместе с Мики приехали на поезде в Италию. Было жарко и душно, и после долгой поездки они добрались до Сорренто ближе к вечеру. В тот же вечер детей привели знакомиться с этим великим человеком. Первое впечатление Тани: он был очень высоким и худым, но излучал силу. Дети нервничали, но их успокоили добрый взгляд и мягкие манеры; они обнаружили, что могут расслабиться в его обществе. В их памяти он остался в вышитой татарской тюбетейке, с огромными свисающими усами; его легко можно было растрогать до слез, и он работал чуть ли не целый день. Он пытался участвовать в детских играх, но часто был вынужден прекращать это, так как от слишком большого напряжения начинал кашлять. «Было что-то человеческое и даже трогательное в этом огромном человеке с хриплым голосом, – вспоминала Таня. – Я считала его совершенно удивительным, серьезным и веселым, мягким с нами, детьми, и полным сочувствия ко всем»
[608].
